Да, Ксюнёк, гордись: ты знала столетнего человека! Не каждому выпадает такая честь. А помнишь, как ты принесла Александру Яковлевичу ветку сирени?… А как он рассматривал твои акварели?… А помнишь, как мы пили чай с берлинскими пирожными? Александр Яковлевич любил берлинские пирожные, и мы всегда их привозили к чаю, это была уже многолетняя традиция… “Я помню, помню! – радостно вскрикивает Ксюня. – Мы их покупали на Соколе! И играл духовой оркестр у метро…” Ты помнишь. Хотя ты ещё маленькая девочка, но тебе уже есть что вспомнить.

Я рада, дочура, что ты подружилась с Володей Медведевым из Троицка, нашим любимым другом. Володя – художник, и вы сразу нашли с ним общий язык. Мы пробыли у Володи почти целый день, но ты даже не заметила, что мы – в доме у тяжело больного человека. У человека, который уже много лет не встаёт с постели. И при этом, при этом – множество людей идут и едут к Володе, чтобы подзарядиться энергией. Пообщаешься с Володей – и как-то по-новому увидишь и себя, и всё вокруг… И станет стыдно, что на что-то жаловался, что огорчался из-за какой-то ерунды… И сразу хочется много-много работать! Писать новые книги, или научиться картины рисовать, как Володя, или, как он, резать по камню, или по дереву…

А если бы Володя встал на ноги, то ты бы удивилась: какого он необычного роста. Да, конечно, он выше тебя, но когда тебе будет лет девять, вы с ним, наверное, сравняетесь. Да, вот такой он необыкновенный человек, наш Володя. Господь как будто говорит через него: “Дело не в росте, и сила человеческая – не от физической силы”.

– Ты меня понимаешь, Ксюнёк?

– Понимаю…

– Вот ты тоже маленькая ещё, а уже очень сильная. Я тобой горжусь.

– Всё равно я терпеть не могу уколы, – вздыхает она.

Ксюше можно рассказывать обо всём. Она всё понимает, всё впитывает. О, как она потрясающе умеет слушать! Я не знаю человека, который бы умел слушать так, как слушает Ксюша: так ГЛУБОКО. Удивительное существо – эта девочка.

“Здравствуй, милый Гавр!

Спасибо тебе за великую заботу о нас.

Спасибо всем дорогим людям за молитвы о нас.

Слава Богу, мы постепенно выбираемся из этой дифтерии (слово-то какое ужасное!) – такой неожиданной и такой страшной. Слава Богу, сегодня Ксюнечке полегче. И Антончик прибегал весёлый и уже не такой серо-зелёный, как в первые дни, хотя всё-таки очень бледный. Но в его глазах уже здоровый блеск, чего не могу сказать о Ксюшиных глазках. Пока они очень усталые и часто отсутствующие, как будто подёрнуты дымкой… Правда, после того, как она съела куриную ножку (о, радость!) она чуточку оживилась. Милая, милая наша девочка, как трудно ей пришлось!…

Мы так давно уже здесь!… Уже привыкли к этим стенам, к нашему боксу, обжили его, и он нас уже не пугает, как в первый день. Мы ни на что не сетуем. Мы молимся и претерпеваем. Мы смотрим сквозь зарешёченное окошко на Деревья, и Ксюнечка мечтает о том, чтобы после выписки отсюда отправиться домой пешком – через Иваньковский лес…

Гавр, хотя бы нам к твоему дню рождения вернуться домой! Но – как Богу будет угодно. Лишь бы без осложнений всё прошло, а сроки – не так важно. Все сроки в руках Божиих. Передай и Антоше: чтобы не сетовал. Я чувствую: всё произошло и разворачивается по какой-то неумолимой внутренней логике…"

Под нашим окном с утра пораньше дворник, сосредоточенный старик, начинает скрести тротуар железной широкой лопатой. Такой убирают снег – а он сгребает листья.

Если проснуться и лежать, не открывая глаз, а только слушать, – то кажется: уже настала зима…

Неужели мы здесь доживём до снега?…

(Странно, но меня это почему-то не пугает).

Кольцо молитв.

Горячее кольцо молитв…

Я ощущала его в первую неделю почти физически.

Многие, многие молились за моих детей в те дни.

Спасибо вам, родные.

Пребываю в постоянном переживании счастья: что я с Ксюнечкой. Что она не одна здесь страдает. “Господи, какое счастье!” – звучит во мне непрестанно.

…Гавр стоит под нашим окном (мы на втором этаже), и мы пытаемся общаться. Но – тщетно! Старик так оглушительно скребёт по асфальту своей снеговой лопатой, так скрежещет ею – что мы не слышим друг друга. Приходится кричать. Всё равно не слышим!

Мы смеёмся…

В другой раз – потише. “Смотри, какое у нас Дерево! Какая роскошь!”

– Вам повезло, – говоришь ты. – Дерево только перед вашим окном.

– Неужели?… Ну, мы везунчики!

Каждый из врачей, которые смотрели Ксюшу, все в один голос твердят: “Вы вовремя успели к нам. Очень вовремя! Ещё бы один день…”

Они не договаривают, а я не хочу додумывать до конца эту мысль.

Те, которые не успевают вовремя, – лежат этажом ниже – в реанимации.

Продолжается наше помешательство на вырезании. Вся комната в обрезках… Старые книжки, коробочки от соков – всё, всё годится! Папочка, принеси нам ещё чего-нибудь, что не жалко! Ксюшу это занятие успокаивает. Она любит сосредоточенную работу.

По коридорам отделения бегает, носится вместе с мальчишками очень красивая девочка. Прямо красавица из русских сказок: пшенично-белая толстая коса, васильково-синие глаза, мягкие черты лица. Ей лет девять. Носится, как угорелая, и громко ругается матом. Мальчишки её за это бьют.

“Па-а-а па-а-ла-та-а-ам!…” – разносится в коридоре оглушающий крик.

“Кто это кричит так?” – в который раз изумляется Ксюша.

“Это нянечка загоняет детей в палаты.”

“Зачем?”

“Чтобы дети не заражали друг друга”.

“А разве можно заразиться ещё раз?”

“Говорят: можно”.

“А…”

Дежурный врач, узнав, что у меня нет прививки, изумлённо воскликнула:

“Зачем же вы поселились в этом очаге заразы?!”

С минуту мы смотрим друг на дружку, силясь понять: она – мотив моего странного (на её взгляд) поступка, я – смысл её вопроса.

“Не зачем, а почему. Потому, что моему ребёнку плохо, и я хочу быть рядом с ним”.

“Но ведь вы сами можете заболеть!”

“Нет. Я верю, что от своего ребёнка я не заражусь”.

“Но ведь вы ещё и по коридорам ходите!”

Действительно, хожу: выношу горшочек, отношу на кухню посуду, хожу к неработающему телефону-автомату. А вокруг носятся дифтерийные дети…

“Дифтерия – такая страшная зараза! Разве вам не объяснили?”

Объяснили. Но, кроме заразы, на свете есть Господь Бог. И Он не допустит, чтобы я заболела. Я в это верю.

В первые дни я ещё не знала, что под нами реанимация.

В одну из первых ночей меня разбудил крик. Кричал мужчина. Он выкрикивал женское имя: “Зара! Зара!…” Он звал, он стонал, он гневался: “Зара! Зара!…” И я никак не могла понять, почему Зара не выйдет к нему и не успокоит его.