…Маленький скверик был засыпан жёлтыми кленовыми листьями, крупными, яркими… Мы шли, брели, мы просто утопали в них!… Мы шли по листве, как по воде… по золотой, шуршащей воде… И выбирали из этой разноцветной воды самые яркие блики… У каждой из нас был огромный букет листьев. Листья уже не помещались в руках, а мы всё не могли остановиться… всё собирали и собирали эти солнечные листья, эти яркие блики, эту красоту осеннего мира…

Пасмурный, нежный, совершенно безлюдный день. Воскресенье. Мы вдвоём с мамой. Такой редкий случай. Запомнился – как праздник.

Запах валерьянки в нашей квартире… Всё чаще и чаще. Страшно…

Я очень боюсь этого запаха. Когда я возвращаюсь домой, и этот запах встречает меня у самого порога, мне кажется, что это запах смерти. И сердце начинает ныть, ныть… И я не знаю, что с этим делать.

Запах валерьянки – это запах ссоры. Если в квартире пахнет валерьянкой, значит, взрослые опять ссорились, и мама потом пила эти жуткие капли… из рюмочки на кухне…

Мне дела нет до их ссор. Я не знаю, из-за чего они ссорятся. И знать не хочу. У них своя жизнь. А у меня – своя. У меня есть друг Мишка, у меня есть любимый двор, есть лестничная площадка. Так что мне есть куда убежать от этого страшного, нестерпимого запаха…

Однажды у нас во дворе заиграла очень тоскливая музыка, и все побежали на неё – куда-то за гаражи… А мне было страшно туда идти. Но ребята сказали: «Айда, посмотрим! Там – похороны!»

Чтобы не сойти за трусиху, я тоже пошла.

И увидела небольшую толпу людей, все плакали. Играл маленький оркестрик, разрывая сердце. А среди толпы стоял гроб. На трёх табуретках. А в гробу лежала совсем не старая женщина. Не старше моей мамы. Лицо с одной стороны у неё было совершенно синее… Как будто выкрашено тёмно-синей краской. Говорили, что эта несчастная женщина упала откуда-то с высоты на стройке и разбилась…

Я смотрела на неё, и мне было очень, очень страшно. Я никогда до этого не видела мёртвых. И теперь я знала, как выглядели «штабеля синих трупов», о которых рассказывала бабушка… Страшно!

Я жалела, что пошла на неё смотреть. Теперь, как только бабушка гасила в комнате свет, мне чудилась в темноте эта женщина с наполовину синим лицом, в гробу на трёх табуретках…

Я не знала, как мне от неё отделаться. Старалась думать о чём-нибудь хорошем, но эта женщина не давала мне покоя. И я с ужасом понимала, что уже не смогу никогда забыть её. Хотя я и не понимала, зачем мне её нужно помнить…

Я и сейчас этого не понимаю.

Летняя гроза… Такая неистовая, что бабушка строго говорит: «Не вздумай идти на улицу!» Она знает, как я люблю гулять под дождём.

Бабушка, укачав Маришку, ложится вздремнуть после обеда.

А я потихоньку выскальзываю из квартиры…

…Стою у распахнутой двери подъезда и смотрю, как волны ливня проносятся по двору… То и дело небо пронзают светящиеся стрелы молний, и оно раскалывается от грохота… Грохочет так, что закладывает уши!…

Мне весело, меня подмывает выскочить под этот бешеный ливень… И я – выскакиваю!

Я стою под ним, правда, не отхожу далеко от подъезда, и ливень колотит меня по плечам, по голове… я мгновенно промокаю насквозь…

Ни души в нашем дворе. Ни один сумасшедший не гуляет в такую грозу.

Только я – и ливень! Мне так весело!…

И тут… огненная стрела сошла с небес прямо передо мной и вонзилась в асфальт острым светящимся остриём… Как будто небо и земля были надеты в это мгновение на гигантскую раскалённую спицу… Огненная спица вонзилась в асфальт – и от асфальта пошёл густой пар, или это был дым… Светящаяся спица, будто исполинский огненный червь, задрожала в смертельной агонии и точно испустила дух… – растаяла в белых, неистовых потоках ливня…

А я стояла, оцепенев… Я не могла шевельнуться. Кажется, я даже перестала дышать. Огненная спица так и торчала у меня перед глазами, пронзив меня неизведанным доселе УЖАСОМ. Я понимала, что выбеги я на три метра вперёд, и эта стрела вонзилась бы в меня…

Мысль, что сейчас, совсем-совсем близко, была СМЕРТЬ, ошеломила меня…

…Тихо-тихо вернулась я в квартиру, где мирно спали Мариша и бабушка… И никому ничего не рассказала. Даже Мишке.

Военные игры у мальчишек нашего двора были самые любимые. Играли в «белых» и «красных», в русских и немцев. Мальчишки выслеживали друг друга, гонялись друг за другом до самой тьмы… по кустам жёлтой акации…

Однажды самый старший, Витька, который был у них главный командир, сказал:

– Надо послать кого-нибудь в разведку!

– Куда? – спросили его мелкие подчинённые.

– В подвал! – сурово сказал Витька. – Кто пойдёт?

Молчание.

– Вы что, трусите? – сурово спросил Витька.

– А сам? Сам не хочешь сходить? Там же крысы! – выкрикнул кто-то смелый.

– Так мне же по должности не положено, – невозмутимо сказал Витька. – Ну что, кто пойдёт?

Я слышу этот разговор, прыгая неподалёку через скакалку.

– Давайте я схожу, – говорю я.

– Ты?!! – вытаращил на меня глаза Витька. – Там же крысы… И там, может, укрылись наши враги…

– Я не боюсь. Я схожу.

– Ну, иди…

…И я пошла в тёмный подвал. Нужно было войти через один подъезд, пройти весь тёмный подвал и выйти через другой подъезд.

И я его прошла… Я шла, сжав свои нервы в кулак, не давая им трястись. Шла и мысленно повторяла: «Моя мама ходила в лес к партизанам! Неужели я не пройду этот подвал?…» Было темно – хоть выколи глаз. Я шла на ощупь, по стеночке… Было страшно. И всё же я была сильнее своего страха. Вот – я иду, иду в этой тьме! Одна!

…Когда я вышла из другого подъезда, меня встретили ликующие крики мальчишек.

– Противника не обнаружено! – доложила я.

– Вот это девчонка! – сказал командир. – Мальчишки испугались идти, а ты – нет. Хочешь, будешь у нас разведчицей? Мы берём тебя в свою игру.

Ну, как я могла отказаться?…

Так что я ещё не раз и не два шастала по этим тёмным подвалам, борясь в одиночку со страхом, шарахаясь от крысиных шорохов, твердя себе, как заклинание: «Моя мама ходила в лес к партизанам! Моя бабушка была подпольщицей! Мой дедушка был подпольщиком! Я должна пройти этот подвал…»

И опять я напевала песенку из «Последнего дюйма», я её напевала, и она мне придавала силы:

Имелись в виду крысы, тьма и страх.

Мне было радостно осознавать, что я не такая уж и трусиха, не сопля, не размазня. Жаль, папа меня не видит! Он бы мог мною гордиться.

У меня опять проблемы с зубами. Один шатается, а два болят. Особенно по ночам. Я из-за этого не сплю. Мне это надоело. Но я больше не хочу пользоваться ниткой и дверной ручкой.

Лето. Жара. Послеобеденная маета. Во дворе пусто. Бабушка сидит дома с маленькой Маришкой. И, никому ничего не сказав, я отправляюсь в поликлинику. Я же сильная! Я чувствую себя партизанкой, разведчицей. Как мама. Она же ходила одна в лес! Неужели я не смогу сходить в поликлинику?

Поликлиника не очень далеко. Надо только перейти проспект. Так что я успеваю донести свою решимость до цели. Я подхожу к окошку регистраторши и говорю твёрдым голосом, без запинки, что мне нужна карточка. К зубному.

– А ты с кем, девочка, пришла?

– Сама.

– Сама? И что ты хочешь?

– Вырвать три зуба.

У регистраторши глаза делаются квадратные. Она зовёт кого-то из глубин картотеки. Появляются ещё две женщины в белых халатах.

– Вы только посмотрите на этого ребёнка. Сама! Сама пришла удалять зубы! И сколько же тебе лет? Скоро девять? То есть – ещё восемь? Ну, это просто… слов нет!