Елена с последних родов сильно похужела: всё ещё не оправилась от болей, потуск взор, не стало многих зубов. Иван с беспокойством глядит на неё, на то, как она привычно строго хлопочет, поправляя детей, чтоб не роняли гречневую кашу на стол, и приказывая слугам, и странная мысль приходит ему на ум: а счастлива ли Елена, ставши великой княгинею? Вот как горько порою складывает она губы, как, озирая стол, проминует глазами его, супруга своего. Но Иван молчит. Сыну степенно рассказывает о послезавтрашнем торжестве. Говорит подробно объясняя, кто где должен стоять, что надлежит содеять ему, князю, и что - отцу архимандриту. Сема слушает, старательно запоминая.
- Батя! А в таком дели должон митрополит благословляти?
- Должон, сынок! Вот был бы Пётр живой, он бы освятил уж, и с радостью освятил сей храм!
Понимает уже сын надобность в церемониях и в уставном житии. Это добро! Княжич должен расти в законе. Лучше излишняя строгость, чем, как у иных, своевольное буйство. Буйному горько придёт потом, когда почует окорот и в делах и в правах: и великий князь не всесилен в дому своём! Князь должен быть примером, главой, сам - яко закон пред прочими. Расти, Семён! Твой батька во младости голоса ни разу не возвысил, был тише воды, ниже травы пред братом Юрием, а - правил Москвой! Криком да буйством города не возьмёшь!
Потому и в дому своём сугубо блюл Иван посты и молитвы, требовал и от сына и от дочерей, дабы выстаивали службы полностью и чли часы, не сокращая. Вот и ужин начали с молитвы, молитвою и окончили. Дочери одна за одной подошли к отцу попрощаться на сон грядущий. Отосланы мальчики. Иван прошёл в изложню. Постельничий бережно снял с него сапоги, унёс дорогой пояс. Иван умылся под серебряным висячим рукомоем, с удовольствием прошёл босой по восточному ковру. Елена, уже распояской, расчёсывала и переплетала косы. В трепетном свечном пламени резче обозначились морщины на шее жены, запавший рот, пусто обвисшие груди под рубахой. Елена очень постарела за эти два года. Ей и в самом деле не в радость пришло великое княжение владимирское!
Наконец, задувши свечу, она тоже легла. Поёрзала, обминая постель, намеренно не касаясь Ивана. Он улыбнулся в темноте. Елена последнее время почасту так небрегла им из-за болести своей женской, а то и стесняясь постарелого тела своего (как-то сказала о том Ивану). Не понимает, сколь нужна ему и теперь, и такая: словом, ласкою, советом, - да и без того сжился так с нею, что уже и не видит порою печатей возраста и увядания. Думая утешить, поднял руку, огладил жену по волосам и вдруг понял, что она молча, неслышно, плачет.
- Почто ты, Оленушка?!
- Ты, ты… не любишь, не любишь… - Он хотел привлечь, сказать горячо: «Люблю!» - как она выдавила с рыданием: - Не любишь Машу! Слыхала я, Мину с его живорезами посылать в Ростов! Зачем тогда была выдавать на позор, стыд… - Поднялась на локте, чуть видная в лампадном сумраке, выдавила со страстной ненавистью:
- Ты ведь не Ростов, ты дочь свою зоришь! Даве за столом, про церкву етую… Едва сдержалась! Что мне эти почести! Да, ты - Костянтин, а я - никакая не Елена, я простая жонка, баба московская! Даже не княгиня! Вот! И так уже глаза колют!
- Кто? - не сдержавшись, глухо вопросил Иван.
- Кто, кто! Знаю, и все! Станешь доводить, дак по злобе что ни то исделают! Дочку продал… Знаю! Ростовскими деньгами хана хочешь ублажить! Ты и Машу продал бы хану, коли б нужна была! А я, а мне… холила, ростила… Лучше бы, лучше бы никакого етова княженья не нать! А там: которы да свары пойдут, и все изгибнем! Юрко вот тоже много заносился, да плохо кончил! И ты теперича, кажинный раз, едешь в Орду - сердце кровью обольётся: задавят тамо!
Иван хотел было остановить её, но жена сердито сбросила его руку:
- Не задавят? Ох, не зарекайся, Иван! Михайлу задавили, не тебе чета был! Сам ся не возвышай паче господней меры!
Он глядел на неё во тьме немо, и всё внутри свёртывалось, холодело и никло. Может, жена в чем-то и права - в своём, бабьем, мелком, женском, но как же она не понимает! Она, которая должна, обязана, которая права не имеет ни так баять, ни даже думать так!
Великое одиночество словно бы крылами, тихой совою, коснулось его, и он лежал, уже не глядя на тёмное, с чёрными провалами глаз лицо Елены, и уже почти не слушал её, и только одно опять больно прорезало сознание: Маша, её образ, её ласка… Как он одинок без неё, без старшей и любимой своей дочери! Как безмерно, как бесконечно одинок!
Стало тихо. Жена, выговорившись, часто дышала, двигалась - видно, утирала глаза. Сказала глухо:
- Прости меня. Устала я. В черевах что-то плохо. Умру. Деток бы сохранить!
А он был далеко и лишь с усилием заставил себя вновь поднять руку и огладить жену. Глупая! И всё равно родная, своя… А она поняла - чутьём женским, - посунулась к плечу мужеву:
- Прости, что не так сказала, а жаль Машу, так жаль…
- И мне жаль! - строго и отчуждённо отозвался он. - А только без ростовского серебра мне ся не сохранить и власти не удержать в руках.
- Знаю. Устала я, Иван. Не радошно мне. И - боюсь.
- Я вот что, - сказал он, помедлив. - В те поры, как под Опокою стояли, видал Ивана Акинфича с Костянтином Михалычем вместях… - Он помолчал. Жена высморкалась и утёрла лицо подолом рубахи. - Акинфичи злы на меня из-за Весок, вотчины ихней, переславской, что я Родиону пожаловал. Родиона удоволить нать было… А теперь думаю, то ли содеял? Силы много у Акинфичей! Юрко, покойник, дуром не похотел перезвать Акинфа Великого к себе, на Москву. А теперь как и перезовешь? С Родионом Несторычем вороги навек!
Не об этом сейчас думал Иван, но хотел заставить жену забыть о Маше. Она - поняла ли, нет - посопела носом. Видать, передёрнула плечами:
- Жени ты Родиона на сестре Акинфича, на Клавде! Он вдовый, и она вдова. Вот те и спору не станет! Тут и Вески, и всё тут. - Добавила ворчливо: - Свадьбы сводить - не мне тебя учить!
Опять намекала на ростовские дела. А он лежал и думал и дивился, как просто решила Елена то, чего он никак не мог понять и измыслить во все эти дни. Да! И, кажется, с тем и нашёл, чем и как одолеть тверских князей! Акинфичей перетянуть к себе! С Андреем Кобылой! Все ить свои! По роду-племени все изначала святому Невскому служили! А примирить Акинфичей с Родионом, то и прочие бояре не зазрят… С этого и начать! Собирать воедино! Не даром же его прозывают Калитою на Москве!
До него уже плохо доходили слова жены (Елена говорила что-то тихонько, не то жалуясь, не то советуя с ним), а он был весь - в мысли: «Дела - тлен… Как раз боялся… И правильно, что боялся! Нужно, чтобы после смерти продолжилось, не кончалось задуманное… Она мнит: умрёт - и конец. (И я умру!) Мы все - прах, и отыдем в вечность в свой черёд! Надо оставить род. Надо, чтобы было наследие, чтобы волею-неволею, а продолжали, держали, чтобы и в поколеньях не гасла свеча…»
- Ты не слушаешь меня, ладо?
Иван, возвращаясь из дали дальней, обнял жену, притянул к себе, стал гладить по плечам и спине, а сам всё думал, оборачивал, додумывая, решая так и эдак, невзначай брошенные Еленой и сейчас ставшие для него ключевыми слова.
Глава 5
Дедо, повесив пестерь на шею, пошёл босыми раздавленными стопами по рыхлой, ещё зябкой от зимнего холода земле. Первая горсть зерна, описав широкий полукруг, легла на взоранную пашню. Грачи метнулись заполошно, упадая с вершин дерев.
- Кыш! Кыш, проклятые! - Сноха и внучек оба побежали следом, размахивая долгими ветвями. Хуже голодного грача нет птицы по весне: выклюют зерна из пашни, сделают голызину того больше! А зёрен этих нынче - сбережённых, да выпрошенных, да с горем выменянных на небогатую охотничью дедову добычу, - зёрен этих ох как мало! Потому и костистая рука дедова, сперва щедро загребая ладонью в глубине пестеря, потом, судорожно сжав корявые пальцы, сминает до крохотного комочка и без того невеликую горсть, и полумесяц летящего по воздуху зерна кажет не тем широким и щедрым, как когда-то, а едва заметною тонкою чертою в прозрачном и лёгком воздухе новой весны. Ничего! Был бы хлеб! Всё одно - хлеб! Оклемать бы только! Рука ведёт ровно, не вздрагивая, сама чует, сколь и доколе надо размахнуть, и струйки зёрен ложатся на землю тоже ровно, словно бы обриси венцов у нарочитого иконного мастера…