- Слыхал! Мирволишь ты им, Титыч!

Кочева, супясь, набычил толстую шею, засопел было - негоже Мине с ним, Кочевою, на равных-то! А - и не возразишь, сам ждал! Сдержал себя. Отмолвил понуро:

- У мыта, у пятна и тамги, у всех переволоков лодейных - наши люди. На заставах, всюду, мои ратны, а толку - чуть! Эко, словно бы и товару не везут во град! Аверкий ихний всему причина, не даёт ходу и на-поди!

Мина отпил, перемолчал с прищуром, обмысливая слова Кочевы. Ответил погодя, не вдруг:

- С Аверкием твоим смолвим… - И опять умолк, и враз, решившись, поднял яростные глаза, и - словно холодом по спине, словно клинок обнажая:

- Ты, вот што… Скажу нынь тебе об етом зараз! Данилыч двоих молодцов моих за татьбу казнил на Москве! Прилюдно, позорно, на Болоте!

- Дак… за дело? - пугаясь не столько слов, сколь яростного взора Мины, возразил Кочева.

- Дак не без дела, тово! - словно отбрасывая что от себя, отмолвил Мина. - А только робяты злы, кого хошь теперича разнесут! Я с тем к тебе послан, воевода! - продолжал Мина грозно, кладя кулаки на стол. - Серебро штоб, не то - головы наши! И, смекаю, не то чтобы выход царёв, а сколь чего Данилыч в Орде раскидал, дак - вдвое теперича!

Он задохнулся, умолк, и молча - текли мгновения - оба, в колеблемом свечном пламени, бросающем долгие тени на тёсаные стены хоромины, утупив очи в тусклое олово чеканного кувшина с мёдом, сопя и вздыхая, думали, не думали даже - ждали, что из них скажет другой? И Мина, отпив опять и поморщась от кислоты пития, изрёк первый:

- Мыслю градские вороты перенять нынче же, в ночь! А из утра - шерстить всех поряду!

- Крови б не было - пробормотал Кочева, исподлобья озрев сурового помощника своего. Сам подумал: как и не быть крови, а и без крови как?

- Пущай! - отозвался Мина. - Нам што кровь! (И опять воспомнились ему те, на Москве, на Болоте.)

- А Аверкий твой, - протянул он, с прежним прищуром глядя в глаза Кочеве, - Михайлу Ярославича забыть не может! Дак потому! Вишь, и опосле погрома Твери не прочнулись! Не сведали, чья сила теперь! - Он опять охаписто сжал кулак, будто погрозив кому-то незримому, и довершил: - Чуток ищо молодцы покимарят, а там и почну будить. Подкинешь кметей?

- Бери, что ж… - отозвался, пряча глаза, Кочева. - Но, коли что… Твоя голова в ответе!

- Оба мы головами вержем, Василий! - возразил Мина неуступчиво. - Данилыч кровь простит… Коли с умом! А серебра… Серебра не простит, николи!

И - принялся за кувшин. Корявым, привычным больше к оружию, пальцем надавив на отжим, поднял узорную крышку, плеснул в чары себе и хозяину. Молча выпили. Баять было и не о чем теперь.

- Тута соснёшь? - спросил Кочева Мину. Тот кивнул, показав глазами на курчавый овчинный зипун. Василий поднялся, внезапно почуяв старость в изнемогших членах, смутно позавидовал настырному младшему воеводе: «Резвец! Поди, с годами и в думу княжую попадёт!…»

- Пойду, наряжу своих. Тебе душ полста?

- Возможешь, и сотню прикинь! - отозвался Мина. - Да пущай к первой страже будут готовы! Пока те дурни спят, мы с тобою и город переймём!

Скоро в полутьме весенней короткой ночи началось осторожное шевеление, топот и звяк, приглушённый говор множества кметей. Комонные отряды московитов отай разъезжались по улицам, сворачивая рогатки, глуша оплеухами и пинками сонных городовых сторожей. Первые вороты заняли без боя. У вторых створилась малая сшибка, у четвёртых и до мёртвого тела дошло. Ретивый попал старшой у воротней сторожи: пока головы не проломили, не восчувствовал, чья ныне на Ростове власть! К утру город был почитай весь захвачен московскою помочью. Местную дружину - кого застали на княжом дворе, - лишив оружия, заперли в молодечной: пущай охолонут маненько!

Разгневанный Аверкий явился на княжой двор с синклитом бояр и выборных от града. Василий Кочева встретил его непривычно хмурый и неприступный - словно подменили московита! Сказал, уже не отводя глаза:

- Ордынское серебро брать будем со всех! Пото и вороты закрыли! И с тебя, Аверкий, не посетуй уж, и со всех бояр, и с горожан нарочитых…

Ростовский тысяцкий вскипел. С опозданием узрев московскую дружину за спиною Василия, готовую взяться за сабли, рванул себя за отвороты дорогой ферязи, крикнул:

- Голову руби, смерд! А я не позволю! Не дам грабить града! Пущай великий князь с нами, с боярами, с вечем градским сговорит, а не с ханом своим поганым в Сарае, за нашею спиной! Возможем и сами собрать дань ордынскую!

Княжой двор начинала остолплять, тесня московских ратных, густеющая толпа горожан. Но в этот трудный час Мина, пробившись с помощью ордынской плети сквозь ряды смердов и кинув повод стремянному, вбежал в палату. Озрев и едва выслушав брызжущего слюною Аверкия, синклит и градскую старшину, что уже было со сжатыми кулаками оступала, загораживая, своего тысяцкого, Мина, громко позвав оружных кметей, врезался в гущу ростовчан и ухватил Аверкия за воротник. Бояре обомлели неслыханною дерзостью московита, а Мина, не давая никому прийти в себя, выволок Аверкия из рядов и, кинув в руки подоспевших кметей, рявкнул:

- Взять!

- Повешу пса! - возопил он в лицо ростовскому тысяцкому, меж тем как кмети, крепко взяв старика под руки, волокли отчаянно упирающегося Аверкия прочь от своих сограждан, которые, оказавшись в кольце копий и обнажённых сабель, лишь глухим ропотом выражали возмущение, не смея ринуть на помощь пленённому воеводе.

- Пущай! - орал Аверкий. - Кровью! Моею кровью пущай! А не дам! Погину, яко Христос на Голгофе, а вы вси, гражана ростовские, разумейте, какова…

- Вешать! - взревел Мина, перебивая старика. - Вешать сей же час! Верёвку сюда! Помост! Давай старого пса! Не за шею, нет, за ноги! Вытрясем из ево ордынское серебро!

И старый боярин, что уже было решил отдать жизнь, осиянный мученическою славою, нежданно повис под потолочиною, нелепо, по-скоморошьи, перевернувшись вниз головою, с завороченными полами долгой ферязи, хрипя и булькая, извиваясь и нелепо болтая руками. Старика лишили чести, лишили права достойно умереть!

Скованные ужасом, глядели ростовские старейшины на жуткий воздушный танец своего тысяцкого, только в сей час поняв наконец, что ярлык, купленный Калитою у хана, - это не пустая сторонняя грамота и что платить за тот ярлык придёт им всем, и тяжка окажет граду Ростову плата сия! И, озрясь на ощетиненное округ железо, старцы градские возрыдали и стали падать на колени, протягивая руки в сторону всесильного, миги назад едва ли не смешного, а теперь неслыханно грозного московита.

Аверкия, вдоволь поизмывавшись над стариком, вынули из петли едва живого. Вытаращенные глаза тысяцкого, в кровавой паутине, были страшны и едва ли что видели. Кровь шла из ушей и гортани. Слуги уволокли поруганного боярина к себе в дом, и тотчас вслед за ними явились оружные московиты и начали переворачивать хоромы сверху донизу, собирая серебряные блюда, чаши, достаканы, цепи и пояса с каменьями, лалами и яхонтами, вынося поставы драгоценных сукон, мягкую рухлядь, кожаные мешки новгородских гривен, арабских диргемов и западных нобилей… Брали без меры, счету и весу, оценивая взятое едва на глазок. Уже не брали - грабили! И такое же творилось в тот же час по всему Ростову. Брали, не очень даже разбираючи, где Борисоглебская, а где Сретенская сторона.

Обобрав город, принялись пустошить все подряд пригородные волости и везде творили такожде: дружиною занимали боярский двор, а там проходили по смердьим избам, из веси в весь, отбирая узорочье и серебряную утварь, стойно татарам, - разве только, в отличие от ордынцев, не жгли хором и не трогали храмового серебра.

И не в редкость было узрети в те поры, как за ревущею в голос раскосмаченной девкой гнался безстудно ражий московит и, ухватив беглянку за косу, заламывая назад голову, едва не с мясом выдирал из ушей серебряные серьги.

«Робяты» ополонились все досыти. Портами, оружием и коньми. Мина сам потрошил потом перемётные сумы своих кметей, ругаясь, лупил по рожам, отбирая ворованное серебро. Ратники ворчали, словно собаки над костью, нехотя уступали воеводе. Добра хватало и без того, да жадность одолевала каждого. Когда так берут, охота и самому запустить руку в князеву мошну! Размазывая кровь на битых мордах, неволею развязывали торока. Мина отбирал, не жалея. Знал, что только собранным серебром оправдается учинённый им в Ростове грабёж и насилование многое.