Тем временем доношения, поступавшие от посадника, стали утрачивать мало-помалу начальную бодрость: в них не было ещё ничего открыто тревожного, но они делались всё менее ясны.

Посадник на по-прежнему частые запросы боярина давал знать со всё возрастающей уклончивостью, что народ-де сходится, да не слишком шибко, а когда его спросили, в чём задержка, он ответил сперва, что, видно, мол, биричи в дороге позамешкались, а потом стал нести какую-то уже полную невнятицу: то толковал, что смерды «словом по нас, а делом далече», то говорил, что они «идучи не идут».

Зной, несмотря на поздний дневной час, всё ещё не спадал.

В княжой плотно заплетённой кольчуге было жарко; от её тяжести устали плечи. В бронных ноговицах с железными наколенками было неудобно ходить. Ступни, обутые в кольчужные копытца с зубчатыми шпорами над каблуком, горели и отекали.

А запах пожара всё не рассеивался.

Когда солнце заворотило с садовых окон на дворовые, Пётр послал оружничего с запросом, каково же верное число собравшихся на посаде смердов.

Ответ пришёл неожиданный: посадник передавал, что верного, мол, числа не добыть, потому что народу на посадских улицах сошлось много, однако на месте-де тот народ не стоит, а колобродствует бездельно и до того поперемешался, что не разберёшь, где посадский человек, где смерд.

Пётр Замятнич не успел ещё понять всё значение только что услышанного, когда по сеням пробежала зачем-то Гаша, и почти сразу вслед за тем со стороны посада донёсся странный шум.

Боярин высунул голову в окошко, прислушался и, досадуя на свою тугоухость, решил выйти на открытые переходы, где, верно, будет слышней.

Солнце уже закатывалось.

С открытых переходов был явственно слышен всё тот же нарастающий шум. Пётр теперь не сомневался Польше: это голосила человеческая толпа.

Приставив ладонь к уху, вытянув туловище и даже поднявшись на носки, он силился высмотреть хоть что-нибудь. Но посадничьи хоромы и вышка Неждановой башни загораживали посад. И мешали слушать два близких звука: кто-то в его доме усердно храпел с противным носовым присвистом (это отсыпался после поминального хмеля Яким Кучкович) и громко ворковали перед ночью посадничьи голуби.

Пётр раздражённо покосился на голубятни и столкнулся глазами с посадницей. Она стояла вровень с ним, у себя на переходах, очень бледная, закутанная в большой тёмный плат, и с изумлением, даже с испугом разглядывала его доспех.

Вернувшись в сени, Пётр вызвал оружничего и отдал ему два приказа: первое — позвать огнищанина (Петру пришло в голову послать ястребка за княгиниными булгарами), второе — спросить посадника, отчего в посаде шумят и не пора ли посаднику самому туда пойти, чтобы на площадке перед городским рвом изнарядить полк.

Оружничий долго не возвращался. В сенях станови лось уже темно, когда он явился и сказал, что огнищанина дома не застал. Ни люди его, ни огнищаниха но знают, куда он отлучился. Дьяконица же (она случайно попалась оружничему навстречу) говорила, что видали, как огнищанин уже в сумерки верхом на своей рыжеи горячей кобылке, ведя на поводу второго коня с двумя навьюченными на него большими сумами, выезжал и Боровицкие ворота.

   — В Боровицкие? — переспросил, по своему обычаю, Пётр. — А посадник что говорит?

   — Говорит, что-де послал своего ключника к Дубовому Носу узнать, отчего шумят, и что-де как тот ключник воротится, тогда видно будет, пора ли посылать снаряд. А пока лучше, мол, повременить.

Тогда Пётр распорядился заложить для снаряда три телеги, а оружничему велел проверить, сколько на дворе мужской челяди, не прибыло ли с утра, воротился ли кто из тех, что ушли с ратайным старостой на Сходню.

В потемневшем небе светилась одна крупная светло-зелёная звезда. А правее и ниже её поднимался из заречной мглы молодой полумесяц, большой, ещё тусклый и красноватый.

Оружничий, обойдя двор, сад и все боярские службы, пришёл сказать, что мужской челяди насчитал всего четыре души, конюший — пятый, он, оружничий, — шестой. А со Сходни ещё не воротился никто.

   — Четыре? Как — четыре? Было же восемь! Куда четверых упустил?

   — Как углядишь, когда сам весь день туда-сюда бегаешь!

   — Туда-сюда! А Маштака всё нет?

   — Нет.

   — Сходи узнай, не пришёл ли посадничий ключник Конюшему скажи, чтоб поставил мерина в денник. А сам пусть велит складывать снаряд на телеги. Да пусть доглядывает за людьми, чтоб больше никто не убег. Понял?

   — Понял.

Пётр снова поднялся на открытые переходы.

Побелевший месяц, отойдя от звезды, стоял над коньком княжого терема и делался светел.

Слышно было, как на дворе переговариваются челядники, как брякает кидаемое в телеги оружие.

Петру почудилось, что к прежнему шуму, который продолжал нестись со стороны посада, прибавился ещё другой, тоже человечий, гул. Он шёл будто с иного конца — от неглименской гати.

Оружничий, еле волоча ноги от усталости, пришёл от посадника с известием, что посадничьего ключника всё ещё нет: что-то, видно, случилось с вертлявым старичком.

Не успел он это сказать, как в сени ворвалась клетница Луша со словами, что следом за оружничим прибежал от посадника конюх.

Конюх принёс новую, только что полученную весть: от Дубового Носа пробрался-де кое-как, задами, Бахтеяров захребетник Нехорошко. Дубовый Нос требует, чтоб скорей слали ему снаряд. А как посадник опасается, чтоб народ не расхватал снаряда да не наделал беды, то бьёт челом боярину, чтоб сам боярин со своей конной челядью проводил снаряд. А не то, дескать, он, посадник, за город не в ответе.

Пётр, словно крадучись, молча, подошёл к посадничьему конюху, схватил его за плечи и принялся так трясти, что у того громко залязгали зубы.

   — Сам?! — шипел он конюху в лицо. — Я те покажу — сам! Ступай к своему хромому бесу и скажи: дружина велит посаднику немедля прислать своих людей на боярский двор, да чтоб те люди немедля везли снаряд Дубовому Носу, да чтоб посадник сам... слышишь: сам с ними шёл! А не пойдёт... — Пётр выпихнул конюха в дверь со словами: — Бегом беги!

Со стороны посада нёсся теперь уже не гул, а рёв. Временами ясно слышались отдельные людские выкрики.

Пётр, отходя от двери, наткнулся в темноте на скамью. Что-то тяжело звякнуло: это хлопнулся об пол княжеский щит.

   — Зажги свечу, — приказал Пётр оружничему. — Нет, погоди! Перво стяни с меня кольчугу.

Пеньковый подбронник весь пропотел. От него остро пахло мочёной коноплёй. Он холодил тело. Мокрую спину передёрнуло ознобом. Пётр расправил изнывшие под кольчугой плечи.

   — Вели всем людям, какие остались, — сказал он оружничему, — и конюшему тоже вели, чтоб все опоясались мечами, ^ чтоб выбрали каждый по копью да чтоб садились наконь. Когда будут готовы, скажи... Постой! Не послать ли за булгарами? А?

Оружничий молчал.

   — Что молчишь?

   — Не пойду.

   — Куда не пойдёшь?

   — За булгарами не пойду.

   — А?

   — С булгарами не оберёшься греха.

   — Греха? Так, говоришь, не посылать? Ладно. Иди, сготовь людей. Да крикни Лушке, чтоб подала свечу.

Пётр, отдирая прилипшую к груди сорочку, прошёлся в угол, где стояло Прокопьево заветное копьё. Пламя свечи колебалось на оконном сквозняке. Тень от прислонённого копья качалась по стене, как отвес на нитке.

Неясный шорох в дальнем конце сеней заставил Петра обернуться.

В дверях перешатывался с ноги на ногу посадник. За ним стоял оружничий.

   — Что приплёлся?

   — К тебе пришёл.

   — Кто тебя звал? Ослушничаешь? Где твоё место?

   — Беда, боярин! Булгар бы кликнуть.

   — Молчи!

Древко копья стукнуло об пол. Посадник попятился.

   — Стой! — крикнул ему Пётр. — Затвори дверь и не пускай его уходить, — приказал он оружничему.

Постукивая оскепищем копья как посохом, Пётр подошёл вплотную к посаднику и, с омерзением оглядывая его узкие, покатые плечи, проговорил тихим, охрипшим голосом: