Ноябрьский день этого достопамятного 1305 года выдался туманным и холодным. Тепло закутанные жители Лиона выбегали из своих домов, чтобы увидеть праздничное шествие. Они карабкались на старые городские стены, многие влезали на деревья. Почти все крыши домов были заполнены народом, у окон шли сражения за лучшее место. Жакоб пробрался на голубятню. Оттуда он мог обозревать главную улицу и площадь перед церковью.
Он уже слышал, как все отчетливее доносились крики и ликование — от городских ворот приближалась праздничная процессия!
Впереди ехали герольды, одетые в цвета города Лиона. За ними двигались пешие королевские герольды. Герольды папы оглушительно трубили в рога, следуя за авангардом тамплиеров. Король в своем самом роскошном наряде с самыми дорогими украшениями, в белых перчатках вея лошадь, на которой восседая пала. Из толпы доносились ликующие восклицания: «Хабеам папам! У нас есть папа!» Сейчас состоится коронация — и она будет проведена в лионской церкви! Какое предпочтение оказали городу Лиону перед всеми остальными!
Люди терпеливо ждали, пока торжества в церкви не подошли к концу. Они сердечно пожимали друг другу руки и едва передвигали окоченевшие от холода ноги. Затем раздался колокольный звон, и церковные врата распахнулись. Оттуда вышли герольды, и праздничная процессия из церкви проследовала в обратном порядке.
Теперь перед королем и папой шли епископы и кардиналы; у папы, облаченного в коронационную мантию и сидевшего на своем белом иноходце, на голове была тиара, символ папского достоинства. За ним следовали вельможи из всех стран с дорогими подарками. Впереди шествовали братья папы и короля.
Внезапно старая стена обрушилась под весом собравшихся на ней любопытных и погребла под собой много народа. Брат короля и двенадцать дворян из его свиты были тяжело ранены. У Жакоба кровь застыла в жилах; лошадь папы встала на дыбы, и папа, чьи движения стесняла тяжелая мантия, не удержался в седле. Он был сброшен на землю, и тиара, украшенная драгоценными камнями, покатилась в уличную грязь.
Праздник оборвался. Возвышенный настрой, господствовавший вначале, пропал. А может быть, это вовсе и не было дурным предзнаменованием? Народ внезапно замолчал. Разве этот несчастный случай не напомнил собравшимся о слухах, согласно которым король во время выборов папы подкупил членов курии? Разве Господь этим несчастьем не указал, что выборы были проведены незаконно? Когда папа, снова севший в седло, поднял руку для благословения, толпа отпрянула. Это благословение, чего доброго, могло принести проклятие!
До горожан дошли слухи о том, что на вечернем банкете, устроенном властями города в честь папы, разгорелась ссора. Никто не желал брать на себя гигантские расходы на этот коронационный праздник. Обвинения, выдвигаемые разными сторонами, становились все более тяжкими. Неожиданно брат папы рухнул на стол — его закололи.
Это было второе дурное предзнаменование для жителей Лиона.
Когда гости города разъехались, а его обитатели вернулись к своим будничным занятиям, случилось третье, наихудшее предзнаменование: на небе появилась комета, которую можно было видеть на протяжении многих дней.
«Она говорит о крови, — в ужасе восклицали люди, — которую этот незаконный папа навлечет на наши головы!» Они удрученно возвращались в свои дома, и прошло еще много времени, прежде чем угнетенное настроение уступило место повседневным заботам.
Жакоб воспринимал события живым рассудком смышленого мальчика. Для него все, что происходило с сильными мира сего, имело отношение к его собственной жизни, ведь не напрасно Жакоба крестили в честь одного из самых значительных персонажей всей мировой истории — в честь Великого магистра ордена тамплиеров.
Сразу же после коронации папа вызвал Великого магистра для экспертизы; да, он вызвал его вместе со всем его конвентом с Кипра в Пуатье, где находилась резиденция папского двора. Он потребовал от Великого магистра составить стратегический план, имеющий своей целью отвоевать весь христианский Восток, го, кроме магистра, не мог, основываясь на собственном опыте, составить такой план! Жакоб пылко почитал Великого магистра, несмотря на то, что ни разу его не видел, и гордо говорил себе: «Он мой крестный Отец!»
Когда по окончании рабочего дня друзья и родственники собирались вечером за большим столом в не дома каменотесов, Жакоб крутился рядом с мужами и слушал во все уши, стараясь не пропустить ни слова из того, что, возможно, будет сказано о тамплиерах.
Однажды вечером корабельщик Фридольф спросил:
— Не хочешь ли ты, Арнольд, отдать мне своего Жакоба в учение? У тебя четыре сына, а у меня ни одного. Или ты считаешь, что ремесло корабельщика не так хорошо, как ремесло каменотеса?
— Жакоба, — удивленно спросил Арнольд, — который собирается стать тамплиером? Разве тебе об этом не известно?
— Тамплиеры тоже будут рады дельному корабельщику.
— Здесь ты прав, Фридольф, а к ремеслу корабельщика я отношусь с уважением, — сказал Арнольд, вопросительно посмотрев на Жакоба. Жакоб представил, как в развевающемся тамплиерском плаще он плывет на Восток. Он будет угрожать своим флотом священным местам христианства. Покорит их. Для корабельщика мир открыт, а Лион и воротами в этот мир. Мальчик ликовал.
Неделю спустя он пришел со своим узелком к корабельщику Фридольфу и стал его подручным. В доме Фридольфа также был большой стол в кухне, напоминающей родную, и так же мужчины и женщины собирались там по вечерам и обсуждали события дня. Иногда вместе с Фридольфом Жакоб приходил на кухню к своим родителям. Но ему казалось, что в ней все изменилось, поскольку он сам изменился с тех нор, как стая работать. Теперь он был повзрослевшим ребенком.
В доме у Фридольфа Жакобу нравилось, хотя он и бросал полные сожаления взгляды на хозяйскую дочку Катрин, сидевшую рядом с матерью у очага; она то ощипывала курицу, то жарила горох для утреннего напитка. У нее были густые кудрявые волосы, и однажды она тайком сунула мальчику пышку. Она украдкой вынула се из передника и, потупив взор, спросила «Хочешь?» При этом лицо Катрин сильно покраснело, и Жакоб заметил, что у нее горели даже уши. Когда они познакомились лучше, он помогал ей лущить фасоль или же наполнял лейку водой, если ей приходилось работать в саду. Как-то вечером, когда солнце еще не успело скрыться за горами, он сказал Катрин в саду, что намеревается стать тамплиером. Тогда она опечалилась и оставила его.
— В последующие дни Жакоб был очень несчастен, так как Катрин больше не удостаивала его даже взглядом. Жизнь в доме корабельщика стала мрачной. В самом деле, размышлял Жакоб, мог ли тамплиер иметь подругу? Тяжелые раздумья мешали Жакобу уснуть, когда ночами он ворочался на мешке с соломой в своей чердачной комнате. Разве не было возможности объединить оба его намерения? Он раздумывал, проверяя разные варианты. Если бы Катрин знала, как он из-за нее мучается, она, возможно, меньше наказывала бы его невниманием.
Наконец после мучительных ночей Жакоб нашел выход. Как-то, встретив свою подругу в саду, он но дошел ж ней и как бы между прочим сказал:
— Кстати, я вовсе не обязательно стану тамплиером. Некоторое время я могу быть побратимом ордена, — увидев недоумение Катрин, он размял маковую коробочку и сказал, рассыпая семена: — Конечно, я югу оказаться полезным и для Великого магистра. Ты должна понять, это мой долг. Все-таки он мой крестный отец!
Катрин с серьезным видом кивнула.
— Если ты станешь настоящим корабельщиком, — казала она, — ты должен будешь сделать для магистра что-нибудь значительное. Пока же стоит подумать, что именно, — затем она слегка пододвинула ногой лейку в сторону Жакоба, и он наполнил ее водой из реки. С этого вечера жизнь в доме корабельщика ронять стала светлой.
— Пошли, — сказал как-то Фридольф, — похвастаемся перед твоими родителями успехами сына! — он добродушно засмеялся.
Жакоб бросил взгляд на Катрин, сидевшую рядом с матерью и что-то размешивавшую в большой глиняной миске. Затем побежал вслед за мастером. Был теплый летний вечер, и небо еще не совсем потемнело. «Часто ли, — в первый раз спросил себя Жакоб, — я ходил вечерами вместе с мастером к своим родителям?» Он подсчитал, что почти два года живет в доме корабельщика. Родительскую кухню он еще посещал, но все же чувство родного дома у него почти исчезло. Теперь он принадлежал к кругу корабельщиков, говоривших не о пилах для камня, не о резцах и колодах, а о палубах, мачтах и смоле; и он смотрел на свои почерневшие от смолы кисти рук, которые с недавних пор стали так сильно торчать из рукавов. Голые его ступни также были просмолены и горели. Жакобу каждый день поручали работу, и она делала из него мужчину. Соседи уже собрались за столом в кухне родительного дома.