— Ты, друг, крепче моего стоишь на этой земле. Нам всем приходится в одном строю держаться, нас туда сунули, не спрашивая согласия, и теперь хоть плачь, хоть смейся. Так что лучше уж не брыкаться, не нарываться на взбучку. А костлявая придет незваной, деловито попробует ногтем острие косы, пошаркает бруском и пошла косить.

Угрюмые осенние месяцы — пришлось отчаянно побороться с голодом, стыдно было бы кому-то жаловаться, если теперь это можно вспоминать как что-то забавное. Горечь прошлого, обиды, слезы — все так забавно, как хорошая шутка. Не смешно ли, что я бродил по кулинариям и столовкам — когда какое название — и пробовал постные блюда; веселенькая проба — без мяса, без жира, без крови. Морковные котлеты — объеденье — уже распроданы, под вечер безнадежная пустота, а днем я работал. Овощное пюре! Пожалуйста, пожалуйста! Я бы сожрал три порции разом, да стыдно, бегу в другую столовку. Официантка — миловидная девушка, хорошенькое личико, стройные ножки столбиками. Гм, не нравятся? Глубокое декольте… Вдруг чувствую себя сытым, даже почти в полной форме. На мою улыбку она ответила холодно, и я уставился на стройные ножки и пустое меню. Суп из свежей капусты, скажем прямо, сваренная в воде капуста. Подчеркивая свое глубокое презрение, я заказал две порции этой уродине с дубовыми ножищами. Ночью несколько раз вскакивал, бегал к раковине на кухне.

Потом стало не хватать даже этих металлических пфеннигов. Наваристые соблазнительные запахи и тощие супы; погреб жестянщика с яркими электрическими лампочками и темными углами, низкий потолок, металл, нашатырь, пары соляной кислоты, рабочий лязг. Твоя перепалка с моим предшественником, который на прощание стал просто хамить, да и ты был такой резкий, каким я тебя никогда не слыхал. Дни нашей жизни. «Быстры, как волны…» Нет, нет, бесконечно медлительные, изнурительные. Вдруг какая-то женщина встала на решетку, прикрывающую углубление подвального окна. У нее были красивые ноги, и вот они открылись куда выше колен. Подвал почти озарился розовым светом. Тут будет весело работать, и я несколько дней время от времени поглядывал наверх — а вдруг опять удастся глаз потешить? Напрасная надежда, первое яркое событие осталось и последним. Тротуар широкий, прохожие редкие, обладательница красивых ног, видимо, была случайным здесь явлением.

Брр-р… до чего же мал был карточный паек! Вечный голод, словно стальной солитер, сосал под ложечкой. Овощное месиво, овощная похлебка. «От воды взят ecu и в воду отыдешь…» Пять раз за ночь бегать в обледенелое помещение на лестнице! А ты удивлялся, что я весь из костей, жалких мускулов и кожи. Хорошо, что в воде всегда содержатся растворенные горные породы, я питался только ими.

Янис, оправдываясь:

— Я же делился!

Улдис:

— Что верно, то верно. Выражаясь возвышенным слогом, «с глубоким душевным трепетом» еще и сейчас вспоминаю, как это было. Явился мужик, забрал свои чайники, кастрюли, ведра и оставил сверток. Ты развернул его при мне. Копченый окорок, коричневый, сочный, пахучий… Ты откромсал хороший кусок. Я глотал слюни, у меня дрожали руки, я пробормотал благодарность. Голод, голод, наконец-то я смогу его утолить. И вот я сижу на единственном стуле в своей сырой комнате. Стены были тоскливые, лампочка весело смеялась, гвозди от дикого любопытства почти вылезали из тоскливых стен. Сколько мяса в этой комнате! Краюшка хлеба, которую я сегодня утром, закаляя волю, оставил нетронутой, конфузливо съежилась рядом с большим куском мяса. Да, там, где брюхо, ничего возвышенного нет, а власть брюха над человеком велика. Я рвал мясо, заедая его хлебом, стены становились все меланхоличнее, лампочка тускнела, высунувшиеся гвозди крутили своими глупыми железными головками. Я выпил воды, икнул, кончил есть и с наполненным брюхом и осчастливленным духом повалился на кровать. В «мой дом» вошел праздник…

Янису была знакома тогдашняя квартира Улдиса. Она находилась в глубине многоэтажных блоков, высящихся на скрещении Суворовской (Plescauer Straße) и Таллинской (Revaler Straße) улиц. Вход через шикарное парадное, по красивому коридору, через узкий двор, вверх по угрюмой лестнице на пятый этаж, там дверь в тесную кухню, а за нею комнатенка чуть побольше. В кухне царил вечный полумрак, окно выходило в колодец, потолок был давно не беленный, стены облупились, плита редко когда топлена. Если бы в доме не работало центральное отопление, Улдис долго бы здесь не выдержал. Пусто, темно, сыро. В комнате стены такие же облупившиеся, на нескольких гвоздях вся одежда Улдиса. Продавленный матрац, кухонный шкафчик, служивший Улдису столом, и стул, да, действительно, хороший, красивый стул. Занавесок на окне не было, только обязательная черная бумага. Впервые Янис навестил друга днем. Чудесный вид открывался на широкую округу с низкими домишками. И тут же подавленность при мысли, что здесь искусственное освещение — когда окна закрыты, красный глаз электрической лампочки мигает в этой пустоте, нищете, холоде…

3

Улдис:

— Наверное, не сумел я соблюсти меру в еде, ночью спал очень плохо.

Сны, неприятные, мучительные сны. Я вернулся в дом отчима, отчим лежал на смертном одре. Торжественной чередой шествовали разные светила медицины, но костлявая смеялась над ними. Мрачными тенями бродили по многочисленным комнатам завистливые, жадные, лицемерно скорбные родственники. Мать сама напоминала тень. Покорно проводила она ночи подле умирающего, капала из разных пузырьков, клала грелку к ногам, резким голосом приказывала что-то услужающим теням. Рот у матери сделался тонким, бледным, безулыбчивым, а глаза, большие карие глаза, которые год назад покорили моего отчима так, что он, богатый человек, женился на этой не очень-то красивой бедной «разводке» с мальчишкой, эти глаза западали все глубже и глубже, все больше застилаясь скорбной пеленой. Появился баптистский проповедник Коцис. Я закричал, видя, как этот проповедник, выражая соболезнование, гладит туго причесанную материну голову, тогда как алчный огонек его глаз облизывал каждую вещь в этой комнате, начиная с тяжелой ореховой мебели и кончая дорогими кружевными занавесями на окнах. Баптистский проповедник был солидный, полный человек, моя мать — невзрачная, сухая. У меня даже что-то подкатило к горлу. Мать терзалась, она не могла верить, хотела, но не могла. Это было ужасно, дьявол сомнения не отступался от нее, желанный душевный покой не приходил, были только смятение, молитвы и неутолимая жажда жизни — жажда, которую она не сумела утолить. Коцис, а может быть, Тоцис, поди знай, как его там точно звали, вместе с матерью молил бога, но тот ничем не помогал. А родственники отчима проклинали мать и меня, потому что нам доставалось богатое наследство: три шестиэтажных дома, акции какого-то предприятия, деньги в банке и маленький современный, вроде зимнего дома отдыха, особняк в Задвинье, в районе улицы Алтонавас. И моления проповедника и проклятия родственников были бессильны. Но и материна душа была подобна пустыне, жаждущей влаги, а не семян божественного откровения. Она металась в смятении и огне, она вздыхала: «Господи, почему ты проклял меня?» И жаждала отнюдь не милосердия, а свободы. Беда таилась в ней самой. Тогда, когда мой отец бросил нас (мне было всего шесть лет), он вместо прощания грубо крикнул: «Да ведь все опостылеет за столько лет! Я мужчина, пойми ты, мужчина! А ты — лягушка холодная!» Отец у меня был решительный и жестокий человек, что он решил, то и делал. Дверь за ним захлопнулась, и больше он не появлялся. Мне это причиняло страдание — ребята во дворе признавали, что мой отец выше всех остальных. И вот у меня были только нужда и в смятении пребывающая мать. Целые дни она плакала и буйствовала, причем буйствовала больше, чем лила слезы, и с таким жаром, что совсем не напоминала лягушку. Она призналась этому толстяку баптисту (о господи, тип заурядного жулика!), что хочет жить, любить, не намерена губить свою жизнь: «Я сама не знаю, что делать. — Ее тонкие, как лезвия, губы подбирались. — Хочу счастья, к богатству я равнодушна».