…И вот явился Улдис. И это не было чередой образных воспоминаний (не так уж долго Янис находился вместе с Улдисом!), не было это и оценкой или суждением (что Янис знал об Улдисе, о чем он мог судить!), не могло быть вглядыванием в мир мыслей и чувств Улдиса (Улдис все в себе хранил за семью запорами) и уж никак не могло быть развернутой справкой или рассказом о злоключениях этого парня — он же не был живой легендой или притчей, где смешались быль и небыль. Улдис явился сам, рассказывал о себе сам, размышлял, чувствовал сам, говорил совсем как живой — и говорил такое, что часто было Янису непонятно, а нередко вызывало и страх. Но он был здесь, он стоял перед Янисом, близкий и непостижимый. И ему дела не было до Яниса, до его забот и хлопот, нет, Улдис оставался в своем мире. Два знакомых и далеких незнакомца, запрессованных в один виток истории, но каждый со своей особенной жизнью.

Улдис, давний товарищ по работе и школе, меньше всего годился для семейного альбома, а вообще-то ни для какого альбома: слишком подвижный перед объективом памяти, слишком будоражащий уют и покой, никак не вписывающийся в тихий вечер с рождественской елкой.

1

Янис Смилтниек познакомился с Улдисом осенью 1941 года.

В газете «Тевия» появилось объявление, что бывшие учащиеся вечерней школы имени Райниса могут зарегистрироваться в помещении школы (вход со двора) для занятий в новом учебном году. Поэтому-то в тот осенний день Янис Смилтниек и искал вход «со двора». Еще издали виден был у ворот во двор немецкий часовой. С немцем разговаривал учитель истории. Подошли и другие бывшие ученики. Листва на бульваре еще зеленая, школьное здание такое же, как в светлом звонком мае, но чем-то зловещим веяло от стен, от хруста гравия под ногами. Учитель истории и история, которую Геродот именовал «magistra vitae»[1]. Сила, которая сместила границы, швырнула в бездну небытия державы и миллионы людей: солдат, стальной шлем и маузеровская винтовка, подкованные сапоги, рифленая железная противогазовая коробка на брезентовом ремне. Эта зеленовато-серая форма царила в Европе, породивший ее старый Бисмарк возгласил: «Великие вопросы времени решаются не речами и парламентскими резолюциями, а железом и кровью!» Янис не знал про Геродота и Бисмарка, это было по части Улдиса.

Яниса разозлило сообщение историка, что регистрация учащихся гимназии происходит в бывшей еврейской начальной школе на Лазаретной улице, где предусмотрены и занятия. Зачем тогда гонять сначала сюда? Чтобы заставить историка дежурить рядом с немецким солдатом? Волосы у историка были седые, как сумерки в комнате, сумерки небытия, в которых все тает, все исчезает; лицо серое, кожа увядшая, взгляд уклончивый. В советское время на первом уроке истории учитель сделал нечто вроде доклада насчет «трудовых побед в советских пятилетках». Он нервно прохаживался, руки и ноги его подергивались, классные остряки определили: «Колеблется вместе с историей», — а затем приписали ему постыдный, сказывающийся на нервах порок. Так же передергиваясь, учитель начал первый урок истории на Лазаретной улице с сурового осуждения событий, происшедших за год советской власти. Янис думал: «Не очень-то большая радость так себе хлеб зарабатывать, да и хлеб-то какой — загаженный, невкусный».

Янис Смилтниек хотел стать инженером, потому он ежевечерне и смирял свою профессиональную гордость солидного мастерового за школьной партой. Работать, учиться, получить аттестат зрелости, учиться, стать техническим специалистом, который работает, а не славословит всяких там… В математике он был силен, а в языках, истории — обычный троечник.

Улдис рассуждал иначе, — на его взгляд, история подавила живого человека, «magistra vitae» тяжким грузом легла на грудь и дыхание историка. Разные воплощения вышнего шутника — субъекты в сенаторской тоге, в позолоченных латах Ричарда Львиное Сердце, в императорском сером походном сюртуке, вопящий в микрофон демагог — и, предводительствуемые ими, по полям сражений маршируют к гибели армии, армии. Гробницы героев, воинские звания, ордена, знамена, штандарты, бессмертие героев и инвалиды, нищенствующие на углу. Дрожащий человек рассказывает о героях, о славе… Слава точно закованный в железо змей, поглощающий поколения мужчин. Зрелище смерти Цезаря на подмостках — склоняются знамена, звенят мечи, покрытые шрамами ветераны роняют от растроганности слезы, благородное воодушевление наполняет сердце; закулисная пыль: грязные окопы, выпущенные кишки, испакощенные и разграбленные города, пьяные солдатские проклятия великому Цезарю. Бессмертный Цезарь — столь же абсолютный и бессмертный, как людская глупость…

Улдис бросал ехидные слова и попыхивал папироской. В школьном помещении это, конечно, запрещалось, так что они дрожали в темном сыром дворе. Янис просто не понимал, какого черта он водится с этой долговязой, высохшей ядовитой жердью. Костлявые плечи, узкая грудь, щеки к зубам прилипли, брюхо к спине. Как будто ради повода для ссоры Янис заметил:

— А зачем курить, если с табаком так худо?

— Именно потому. Запретный плод — услада, — Улдис нарочито торжественно извлек папиросы «Услада» и предложил Янису. Янис отказался — человек практический, он знал, что делает, во всяком случае был убежден, что знает. Не то что этот долговязый, с папироской в зубах, с умными словами на языке. Работал Янис «жестяных дел мастером» в подвале напротив старой церкви святой Гертруды. Владелец умер, и Янис остался единственным хозяином. «Надо учиться жить», — говаривал мастер, обучавший Яниса ремеслу, старый Зауэр. Еще Зауэр любил добавить: «Человеку голова дана, чтобы думать, обдумывать надо все, что делаешь, толково обдумывать». Янис старался толково думать, а Улдис ему мешал, даже раздражал.

Янис Смилтниек хозяйничал в своей и не своей мастерской: брал в обучение молодых ребят и платил им самое высокое жалованье, которое назначал «Арбайтсамт», и все же эти парни только время отбывали, материал изводили, а на каждое замечание отвечали дерзостью. Никакого от них проку, самому все приходилось делать. Разными путями Янис раздобыл немного жести и стал изготовлять посуду, на которую был большой спрос в деревне, так как в магазинах она исчезла.

Он спросил у Улдиса:

— Ты где работаешь?

— На заводе сельскохозяйственных машин. То железо таскаю, то целый день у сверлильного. Чернорабочий.

— Не по плечу?

Улдис вспыхнул:

— Не ною. Дырки сверлить любая девчонка потянет. То беда, что обращаются как с цуциком! Считаешься учеником, получаешь «фениги»; раз моложе двадцати лет, стало быть, вместо папирос тебе фига!..

Он сконфуженно осекся. Узкие губы слились в одну линию, тонкая шея как будто ушла в костлявые плечи. Это был один из редких случаев, когда Янис слышал от Улдиса жалобу.

Перемена кончилась, разговор оборвался, но Янис думал об этом и потом, искоса поглядывая на своего соседа. Что этот Улдис за птица? Сукно на нем хорошее, одет красиво, чисто. С маменьки тянет? На барчука не похож, хотя натужно норовит казаться остроумным и легкомысленным. Вроде бы очень правдивый, честный — есть у некоторых такая особенность характера, одних привлекает, других отталкивает. После первой контрольной по истории, когда Улдисова шпаргалка спасла его от двойки, Янис вновь заговорил про работу:

— Ты паять умеешь? Ну, хоть дырку в посудине заделать?

— Да уж как-нибудь смог бы.

— Иди ко мне работать. Дам тебе жалованье. Мне хороший помощник нужен.

Улдис робко и недоверчиво посмотрел на Яниса:

— Да у тебя, наверное, всякая тонкая работа?

— Выучишься, с металлом же дело имел.

Янис решил, что хуже теперешнего вертиголового подручного этот все равно не будет, все же школьный товарищ, свой парень. И вновь промелькнула мысль, что по правде-то он этого Улдиса вовсе и не знает. Только имя и фамилию — Осис, Улдис Осис.

2

Сумрак небытия отхлынул, Улдис вышел из глуби времени — длинный, в плохо сидящем костюме, хотя и сшитом в «Jockey-club», Улдис с его вечными полуциничными, полунесуразными сентенциями, вертикальной морщиной между бровями, с насмешливо закушенной губой: «Ваше преподобие, вы что же, сомневаетесь в существовании аллаха? Не утруждайтесь, никому еще не удалось это доказать», «Простите, господин учитель, мне не доводилось видеть глазами эту строчку из «Horst Wessel Lied», — и гримаса, не то изумленная, не то озабоченная. — Как оно там? «Der Tag für Knechtschaft und kein Brot bricht an?» Ах так? «Für Freiheit und für Brot!..»[2] «Хм, какая промашка!» Почему Эвклид сравнивал треугольники, а не вина?» Он всегда был насмешливо вежлив, пользовался чистыми, аккуратно сложенными платками, казалось, что за вечер он извлекал их из карманов с дюжину, всем девушкам в классе говорил закрученные комплименты, особенно обворожительными именовал дурнушек. И это вечное старание быть остроумным! Где-то все отдавало мальчишеской задиристостью, что-то было очень симпатичным, в высшей степени порядочным. Он охотно одалживал учебники, тетради с уроками, письменные принадлежности и шпаргалки, охотно растолковывал темные места — в какой-то мере был хвастлив, но не высокомерен, а этак по-доброму хвастлив. Вскоре Янис понял, что Улдис, в общем-то, очень застенчив, особенно в толпе, и застенчивость свою старается прикрыть фанфаронством. Но с Янисом он не выламывался, а говорил просто: