Когда очнулся, рядом никого уже не было. Пиджака на мне нет (прихватили заодно с деньгами), часов тоже.

Добрые люди помогли выйти из электрички, вызвали «скорую помощь». Она отвезла меня в Люберецкую больницу.

На следующий день приехал Кобзев Михаил Дмитриевич, начальник угрозыска, с которым мы были давно знакомы.

— Как же так, Валентин, — удивленно развел он руками. — Тебя ведь все воры знают, и надо же — так поступили. Наглецы, да и только.

— «Штопорилы» они, а не воры, — объяснил я ему. — Вы разве видели, чтобы наши пускали в ход нож.

— Ясно. Грабители, значит. Ну что ж, пиши заявление. Найдем твоих обидчиков.

Заявление писать я отказался: не в наших правилах.

— Как знаешь, — заключил Михаил Дмитриевич. — Но если кого-то из этих «штопорил» увидишь, сообщи мне. Ведь и вы их не очень любите.

Это он точно подметил — грабителей мы терпеть не могли. И тем не менее наш воровской закон запрещал их «продавать». Кобзев, конечно, тоже об этом отлично знал… Сходки собирались все реже, воры поутихли, но законы по-прежнему соблюдали.

Михаил Дмитриевич собрался было уходить, привстал со стула. Потом раздумал и снова присел, но на край кровати. И начал со мной говорить о другом — по-простому, не официально.

— Слышал, девчонка у тебя хорошая, почти невеста. Любишь ее? — Я кивнул. — На свадьбу не напрашиваюсь, но очень хочу, чтобы опять не сорвалось. Мой совет — завязывай ты, дурак стоеросовый. Молчи, молчи, все я знаю… Как из больницы выпишут, приходи, работу тебе найдем.

…Попадались же на моем пути хорошие люди — и прокуроры, и судьи, и сотрудники милиции. Кто же, как не сам, виноват, что пренебрегал их советами.

Михаил Дмитриевич был одним из тех, кого я особенно уважал. На нас, воров, смотрел он прежде всего как на людей, старался разобраться с каждым по справедливости. И это в то время, когда еще не было никакой службы профилактики, а его задачей было ловить преступников.

Через каких-нибудь полчаса после Кобзева заходит ко мне в палату Нина, взволнованная, но довольная. Оказывается, Михаил Дмитриевич заехал за ней домой и подвез к больнице на своей машине. Редкой души был человек.

…Несколько лет спустя, когда я снова оказался в Москве, с радостью узнал, что Кобзев уже полковник и назначен начальником Малаховской милиции. Так хотелось его тогда увидеть, но не зашел — находился в бегах…

В 1957 году Москва готовилась к Всемирному фестивалю молодежи. В Люберцах, в здании того самого ПТУ, где когда-то учился первый космонавт Юрий Гагарин, разместили сотрудников милиции, приехавших из других городов. Они должны были поддерживать порядок, чтобы наша столица не ударила лицом в грязь перед иностранцами.

Сомнений не было, что перед фестивалем не оставят «без внимания» и нас, карманников. В «образцовом коммунистическом городе» нам, конечно, было не место (хотя до «образцового» в то время, как и теперь, Москва так и не дотянула). Понимал, что при таком скоплении милиции нам, карманникам, «работать» вдвойне, даже втройне опасно. И подумывал было завязать, воспользоваться предложением Кобзева, хотя бы на время. Но, как на грех, слишком уж мне везло в «работе». Решил, что начнется фестиваль, вот тогда и брошу. А когда попался с поличным, оставалось уже кусать локти. Приписали на этот раз грабеж и дали двадцатник. Больше всего жалел не себя, а Нину, с которой расставался надолго, если не навсегда.

Не в коня корм

Перебираю в памяти годы, проведенные в зоне, после того, как меня осудили в очередной раз. Три события особенно запомнились — в серую и беспросветную зековскую жизнь внесли они что-то долгожданно-радостное. Первое — когда мне за соблюдение режима и добросовестный труд скостили срок с двадцати до пятнадцати лет. Запомнилось и другое событие, когда часть заключенных, в том числе и меня, перевели в колонию-поселение. Вот было радости. Нет теперь никакого конвоя, деньги, что заработал, выдают на руки — покупай в магазине, что хочешь. Можешь носить «вольную» одежду. Если хочешь, можешь обзавестись семьей. Хорошую все же придумали вещь — эти колонии-поселения.

Но особенно памятным стал для меня один из октябрьских дней семидесятого года. Из поселения Дальнего, в котором я жил и валил лес, вызвал меня начальник спецчасти — в Тынду, где размещалась администрация. Чего только не передумаешь, когда поступает такой вызов и ты на попутке отправляешься колдыбачить пятнадцать верст по разбитой дороге.

Захожу в спецчасть. Начальник вручает мне распечатанный конверт:

— Пляши. Только не забудь расписаться в получении.

Дрожащими руками разворачиваю сложенный вдвое лист. Бумага вощеная, плотная. В левом углу — герб и надпись: Президиум Верховного Совета. Начинаю читать — и не верю своим глазам. Помиловали! Несколько месяцев ходило по каким-то инстанциям мое письмо. И вот, наконец…

Радостный выбегаю от начальника. После долгих тринадцати лет заключения — свобода. Самое время теперь подумать, куда поеду.

На этот раз я сознательно не рассказываю подробно о годах, проведенных в зоне. Потому что к тому, о чем писал раньше, немногое можно добавить. Упомяну разве лишь о том, что жить по своим «законам» ворам было намного трудней, чем прежде. Начальство следило за тем, чтобы они не скапливались в одном лагере (по новому — ИТУ, или колонии), за «общаки», карты и все прочее строго наказывали. Надзирателей, как и «оперов», стало больше, режим ужесточился, и нас, воров, крепко поприжали. Хотя нельзя сказать, что это ужесточение заставило тех, кто жил в зоне, отречься от воровской «идеи». Таких «отказников» насчитывались единицы. Остальные же притаились до поры до времени.

Рядом с поселком, где я жил, была зона особого режима. Зеков, одетых в полосатые робы, выводили на валку леса, где трудились и поселенцы, либо на строительство узкоколейки. Случайно узнал, что здесь, среди «особистов», находится и Хитрый Попик. Осудили его, между прочим, не за «карман», а за валюту — по 88-й статье УК. (Вот тебе, думаю, и неграмотный Володя: стал разбираться и в долларах, и в фунтах стерлингов, да плохо, видать «фарцу» усвоил.) Помогал я ему, чем мог: то чайку передашь, то что-нибудь из съестного. Обычно через одного из конвойных, которого тоже «угощал» чаем.

Были в особой зоне и еще два-три вора, из москвичей, о них я на воле слышал. Одному из них по кличке «Нос» обещали скинуть срок с четвертака до пятнашки при условии, если он даст подписку, что отказывается от воровской «идеи». Но парень наотрез: вор я, и точка. Выходит, не так просто выбить из нас, воров, принципы, на которых воспитала «братва», — подумал я. — Не умерла «идея» и, видно, долго еще ей жить. Просто на какое-то время ушла в подполье, заставив своих приверженцев приспособиться к суровым условиям. Но, ей Богу, она еще о себе заявит. Так что «лягавые» рано победу празднуют. Так, собственно, оно потом и случилось. «Воры в законе» в конце концов вернули свое, да с лихвой. Поработали тут в основном «новые», такие, как Сизый, — этого не могу отрицать, хотя не приемлю их и считаю отступниками.

Куда же мне все-таки податься после освобождения? В Москву и Московскую область с моим «багажом» путь заказан, — это яснее ясного. А что если мотануть в Краснодарский край? Очень звал туда один кореш, Володя, с которым мы почти десять лет вместе «баланду» кушали. Освободился он год назад, но обо мне не забыл, добрые письма пишет. У его отца в станице просторный дом, сад с виноградником. Сам Володя работает в Сельхозтехнике. Успел жениться, недавно родилась у него дочка. Надумал: поеду к нему.

И вот уже я в поезде. Впервые еду нормально, как все люди. Выгляжу вполне солидно — кожаное пальто на меху, ондатровая шапка, модный чемодан с застежками. Успел прибарахлиться в Свердловске, где делал пересадку. С соседом по купе, молодым парнем, который едет с женой, мы потягиваем пивко из тонких стаканов, гутарим о том, о сем. За окнами вагона проплывают заснеженные леса, живописные сопки. Красиво все-таки Предуралье. Но только сейчас, оказавшись на воле, увидел я эту красоту, хотя в таких же, как эти, сопках прожил долгих тринадцать лет.