И Люсе, и ее матери очень хотелось, чтобы я бросил воровать и устроился на работу. Но теперь уже меня самого перестало тянуть к нормальной жизни. Познакомившись ближе с обитателями раменских бараков, я увидел, что честные работяги, как бы ни старались вкалывать, живут очень бедно, а многие почти нищенствуют, сидят на картошке да хлебе. Нет, не привлекала меня такая жизнь. И от разговоров об устройстве на работу я всякий раз увертывался.
Как-то в начале весны меня пригласил в гости на свою «блатквартиру» Володька Огород. Находилась она в нашем корпусе, только на другом этаже. Кроме меня и его подружки, у Огорода в тот вечер никого не было. И я остался там ночевать. Ночью вдруг просыпаюсь от сильного стука в дверь. Не иначе — милиция. Вскакиваю с дивана, быстро сгребаю со стула одежду и — под кровать, на которой спали Огород с подругой. Под кроватью была корзина для белья, за нее и спрятался. Огород в это время тоже проснулся, пошел открывать дверь. Слышу — голоса знакомые. Кажется, Гришин и Кобзев, оба из уголовного розыска, хотя и из разных райотделов — Раменского и Ухтомского.
— В чем дело? — спрашивает Володька незваных гостей.
— Одевайся, Огород, потом узнаешь. — По голосу это Кобзев Михаил Дмитриевич, начальник Ухтомского угрозыска, который не раз проводил со мной профилактику, так сказать, перевоспитывал.
— Кстати, — спрашивает он вдруг у Огорода, — а где твой друг Валентин? Сказали, вечером к тебе пошел.
— Не знаю… — отвечает Володька, а сам усиленно продолжает шарить по комнате. — Брюки, черт их дери, куда-то по пьянке положил и не могу найти.
Все ясно. Второпях, когда залезал под кровать, вместе со своей одеждой я прихватил его брюки. Стараясь действовать незаметно, пытаюсь высунуть из-под кровати одну брючину. Думаю, Огород увидит и вытащит. Но на то они и «опера», чтобы иметь острый глаз.
— Что-то, Дмитрич, подзор шевелится, — слышу голос Гришина. — А ну, посвети фонариком.
Пришлось мне выбираться из-под кровати, изображая сонную физиономию — заснул, дескать, там по пьянке.
— А ты, однако, тот еще фраер, Валентин, — Кобзев аж рассмеялся от удовольствия, что меня изловил. — Под койкой, видно, удобней спать, не так жарко.
Нас с Огородом вывели на улицу, где стояли автобус и две милицейские машины. В автобусе, куда нас посадили, находилось уже человек пятнадцать, все — карманники. Забрали почти всех.
— Куда нас везут? — спрашиваем у сопровождающего милиционера, поняв, что машины направляются не к райотделу.
— В Питер, наверное, — отшучивается он со злой иронией. — Слыхали, может, о Шурике Питерском. Так вот к нему в гости и поедете.
Все молчат, словно в рот воды набрали.
А вышло все так. Весной, когда стало таять, одна женщина, проходя по аллее парка, заметила торчавшие из-под снега сапоги. Подошла поближе, а там труп.
Милиция, впрочем, уже знала, что зарезали Питерского. Но улик не было. И вот теперь, когда труп обнаружили, решили устроить облаву. Всех нас пропустить, так сказать, через фильтр. И получилось у них это неплохо. Во время облавы вместе с карманниками в лапы «мусоров» попали и два «спеца» по хатам и магазинам, находившихся в розыске почти год. Преступлений за ними числилось много, и сроки, ясное дело, им дадут немалые. Из всех, кто ехал в автобусе, только им надели наручники, а это кое-что значило.
Привезли нас, конечно, не в Питер, а в Областное управление внутренних дел. И посадили в одну большую камеру.
— Всех держать здесь долго не будем, — обратился к нам какой-то важный начальник. — Сознайтесь, кто резал Питерского, и скоренько все закончим. За кем «хвостов» нет, сразу отпустим.
Огород решил было пойти с повинной, но Шура, один из тех, кого привезли в наручниках, сказал ему: «Не выдумывай, я беру Питерского на себя».
Он знал, что по кражам, которые на нем висят, в общей сложности получит не меньше двадцати пяти лет. Значит, терять ему нечего. Оставалось одно — рассказать «спецу» о подробностях, которые могут пригодиться ему во время следствия, — с поправкой на то, что к убийству Питерского остальные не причастны.
Шура «сознался», что порешил ленинградского тезку в одиночку. Нас отпустили, продержав трое суток, а его арестовали вместе с подельником.
Потом в клубе Воровского над ними устроили показательный суд. Воры хотели организовать после суда побег, но милиции было очень много.
…И снова настало лето. Зазеленел парк в Раменском, открылась лодочная станция. Впрочем, мы с Люсей проводили время не только здесь, но частенько выбирались и в Москву. Ходили в цирк, несколько раз были в театре, обедали в хороших ресторанах.
И все же о Розе я всегда помнил, даже полюбив другую. Не было у меня в жизни светлее воспоминаний, чем о днях, проведенных с ней в ранней юности. И горько мне стало, когда узнал, что осудили ее на целых восемь лет.
Все больше в последнее время сходился я с Володькой Огородом — видать, много общего оказалось в характере и в подходе к жизни. Однажды мы с ним поехали погулять в Малаховку. Хитрого Попика дома не оказалось, и мы отправились на пруд. Зашли в буфет, посидели, изрядно выпили. Выходим на улицу, и тут к Огороду начали приставать какие-то парни. Он ударил одного, ребята стали наседать. Мог ли я не вступиться за кореша?.. Мы, карманники, драк старались всегда избегать. Но тут заставили обстоятельства. Да и особой драки-то еще не было, а «мусора», как назло, увидели.
В общем, забрали нас с Огородом и предъявили обвинение за хулиганство — в прежнем Уголовном кодексе это была статья 74.
Надо ж такому случиться: мне, карманному вору, который и хулиганить-то никогда не умел, предъявить такое обвинение. Однако факт свершился, прокурор дал санкцию на арест.
После ареста подвернулся случай, и мы с Огородом бежали. Меня поймали через несколько дней, его — через месяц.
И вот опять я в Таганской тюрьме, под следствием. Как опасного (совершил побег) меня водворяют в спецкамеру. Маленькую, всего на пять человек. Люся и тетя Лена, мать Хитрого, носят передачи. Узнал, что рядом, через две камеры от меня, сидит Гена. Мы с ним перестукиваемся. Выясняю, что «спалился» он за карман, проходит по делу с какой-то девушкой из Ростова.
На суд меня везут в наручниках. В зале вижу Люсю, всю в слезах. Жалко ее больше самого себя.
Судья объявляет приговор: три года лишения свободы. Такой же срок дали и Огороду. Ну, это ничего, жить можно. За такой приговор остается только сказать спасибо.
Самый короткий срок
После тесной спецкамеры следственного изолятора, оказавшись в пересыльной тюрьме на Красной Пресне, я вздохнул с облегчением. Здесь и камера была куда как просторней, и народу побольше. Между прочим, многолюдье я всегда любил. Оттого, видать, что привык «работать» в толпе. К тому же с детства не имел своего угла и его заменяли «блатхаты». Но не только в этом было дело. Главное — здесь оказалось много «своих» — известных мне «воров в законе». Два Коли — Туляк и Акробат, Глист (не помню его имени). Встретил я тут Яшу Жида, с которым мы вместе отбывали срок в Салавате. Вспомнить нам с ним есть о чем, да и другим интересно будет послушать о восемнадцатой стройке. Такую встречу, ясное дело, грех не обмыть.
— Коли «хрусты» имеете — организуем, — Яша и здесь успел войти в свою роль. При этом щегольнул новым словечком, обозначавшим купюры.
Но, пожалуй, самым большим сюрпризом было для меня увидеть в этой камере Гену. Он тоже мне обрадовался. Однако был он какой-то не такой, как всегда. Молчаливый и чем-то удрученный. Казалось, надо радоваться: дали ему на год меньше «положенного», судья пожалел. А парень киснет.
— Что с тобой, братишка? — спрашиваю.
— Да, ничего хорошего, — отвечает он нехотя, выдавливая из себя каждое слово. — Живу я здесь «мужиком». Чему радоваться?
— Какой же ты «мужик», ты же самый что ни на есть вор, тебя же пол-Москвы «щипачей» знают!..
— Ну, так вышло… Когда водворили в эту камеру, никого знакомых не оказалось, — развел руками Геныч. — А сам я постеснялся сказать, что вор. Тут, видишь, какие «гладиаторы», а у меня и наколки толковой нет.