Ирена неловко тыкала шилом в край мехового лоскута, продергивала толстую нитку, снова тыкала. Хелена одобрительно кивала.

— К осени, глядишь, и рукавицы научишься шить, а там и полушубок себе стачаешь… — Увидела ужас в глазах девушки, засмеялась. — Да теперь времена другие, теперь не всякая умеет. А раньше все сами… У тебя ничего, выходит. Вот, помню, было мне лет как тебе, я себе к Верхушке красную рубаху собрала. Тогда как раз отец в город ездил, привез ткань, огнем горела. Нейыгын увидел меня в той рубахе — забыл как говорить.

Вздохнула, покачала головой:

— Ай, какой был Нейыгын… Мы с ним с той Верхушки долго, долго… Я к нему сама подошла. Так — робела, а на Верхушку можно.

И замолчала, уронила руки, сидела, смотрела в никуда, улыбаясь давнему.

— Это твой муж? — спросила Ирена.

— Нет, муж был Оргай. Муж потом… Нейыгын после на Сайне женился, ты ее знаешь. А мы с ним так, любовь была, да прошла. А у тебя с Кунтой что?

Вздрогнула. Шило впилось в ладонь.

— Ничего.

— Да не хочешь — не говори, только я же не слепая. Вижу.

Хорошо, что ты не видишь, на самом-то деле, — подумала Ирена, слизывая с ладони каплю крови.

Засобиралась домой. И руку вот поранила, и вообще…

Остальное лучше дома дошью. Там никто не будет спрашивать, что у меня и с кем.

Они как сговорились, честное слово. Заходили в библиотеку, заводили разговоры — и неизбежно сворачивали на одну и ту же тему, и каждый приплетал к слову Кунту. Постепенно Ирена начала осознавать, о чем толкуют и чего от нее ждут. Солнцеворот — праздник жизни и огня, солнцу на радость всякий жар — от пламени ли, от горячих ли тел. В глазах сельчан они с Кунтой, оказывается, уже были парой. Само собой разумелось: эти двое будут праздновать во всех смыслах вместе, вплоть до соития. Оно, в общем, и так не табу, а на Верхушку вообще благо, солнцеликому Айче, дающему жизнь, угодна человечья любовь. Потому и принаряжаются, потому и глазами стреляют, потому и ухмыляются: предвкушают. Соединившиеся в ночь солнцеворота будут счастливы, даже если потом остынет. Еще лучше, конечно, если будет гореть ровно, чтобы женитьба и дети…

Ой нэ, что делать, нет, только не Кунта! Он хороший, но как подумаю… Ни за что…

Наконец и он сам явился. Смущался, косил взглядом в сторону.

— Верхушка уже завтра, — а смотрит куда угодно, только не на Ирену.

— Ну да, — ответила она.

— Ты же пойдешь со мной, правда?

Ирена зажмурилась. Духи Ингесолья, дайте сил. Попыталась вывернуться:

— Все пойдут, и я со всеми.

Отступись, пожалуйста.

— Нет, Ирена Звалич, — и наконец взглянул прямо. — Не со всеми, а со мной. Пойдешь?

Не хочет догадываться. Куда деваться… Придется отказывать — ясно и недвусмысленно.

— Кунта, ты не обижайся только… С тобой — нет.

И конечно, обиделся, задохнулся даже, побагровел, кулаки стиснул — вылетел из библиотеки, злой на весь мир. Ойе, варак, как же нехорошо вышло…

Сидела, ссутулясь, закрыв лицо руками. На душе муторно. Знаешь, что сказала — правильно, и не могла иначе, а все равно…

Не хочу я этого праздника. Для себя — не хочу. Единственный, с кем бы… а, глупости какие, вот единственный-то будет, в отличие от всех прочих, на работе, этому точно не до меня в такую ночь.

Может, вообще не ходить? Запереть дверь… Не дадут — вытащат, каждый ведь постучит, спросит, что с тобой? Всем — радость, а ты хандришь? Вылезай, наряжайся, пляши, да, глядишь, найдешь кому и глазки состроить, не Кунте, так еще кому… Не хочу!

Или уйти в лес на весь день, и плевать, сколько духов облизнутся, заслышав мои шаги. Сожрут — и ладно. Зато сразу все проблемы одним махом…

Или…

Никаких или, Ирена Звалич, и не думай даже!

Все падало из рук, чайник чуть не сожгла, ведро опрокинула, пришлось вытирать — так выпрямляясь с тряпкой, стукнулась головой о дверную ручку, аж искры из глаз. Пыталась спать — куда там. Всю ночь то ложилась, то вскакивала. Когда окна посерели, оделась, все равно уже не усну. Джинсы, матерчатые тапочки на босу ногу, первая попавшаяся майка. Усмехнулась, накидывая на плечи праздничную рубашку. Спороть бы это все, но не сейчас — сейчас я скорее руки себе распорю. Ладно, какая ни есть, от росы сгодится.

Пошла на берег, к лодке. Кинула рубашку в сырую траву, села. Смотрела, ежась от холода, как медленно светлеет небо над Ингелиме, как выныривает из озера огненный край. Солнцеликий Айче, доброе утро. Будь милостив ко мне, пожалуйста.

Золотой шар выкатился в небо, погладил по лицу, луч света упал, дробясь, на водную гладь, и навстречу ему, кивая, засветились маленькие золотые шарики. Один. Другой. Третий.

Кувшинки.

Поселок еще спит. Самое время — уйти.

Да, но приходить — рано.

Значит, надо уйти, но пока не приходить.

Легкая лодка бесшумно скользит вдоль берега, весло погружается в воду без всплеска, капли сверкают, срываясь с лопасти. Мимо устья Соленги, дальше, туда, куда не повернется ничья голова, даже случайно.

А оттуда — к острову. Только не сейчас. Позже.

У него моторка, звук далеко разносится по воде. Я услышу, когда он отчалит.

Загнала лодку в камыши под самый берег, легла на дно, глядела в небо. Сердце стучало, и голова кругом, и слезы на ресницах — откуда, я же не плакала… Облака плыли через синюю гладь, меняясь, перетекая, солнце вставало все выше, пригревало.

Что теперь-то метаться, варак.

Ветер тихо шевелил камыш, бурые метелки кланялись, шуршали. Прилетели две зеленых стрекозы, зависли над самым лицом, улетели. Плеснула рыба. С края леса свиристели и чирикали. В траве гудели, жужжали и стрекотали. Вода колебалась, укачивала.

Не заметила, как уснула.

Солнце далеко перевалило за полдень, когда лодку сильно качнуло. Ирена села, плохо соображая, где она, и чуть не опрокинулась в воду, потому что подкатилась вторая волна и подбросила долбленку снова. В сторону Тауркана удалялся звук лодочного мотора.

Потрясла головой, пытаясь прийти в себя. Сколько я спала? Хорошо еще, камыш прикрывал от прямого солнца, обгорела бы наверняка…

Взялась за весло.

Выбралась на открытую воду, посмотрела вслед моторке. Отсюда не видно, кто там, но ей и видеть не надо, она и так знает.

Бухта с черемухами и галькой была сейчас по другую сторону Чигира. Ирена не стала огибать остров, причалила у крутого берега с этой стороны. Разулась, закатала штанины и шагнула через борт. И вовсе не глубоко, всего лишь по колено. Правда, не стоит пытаться отходить дальше в воду. Там-то как бы не по пояс… Привязала лодку к тонкому стволу молодой осины, свесившейся к воде.

Возле уха заныл заинтересованный комар. Ойя, рубашку надо надеть, эти не съедят, конечно, но удовольствия мало.

Подхватила тапочки и полезла вверх по склону. Под ногами пружинил брусничник, поросшие сизым лишайником чахлые деревца подставляли под руку стволы, а над головой шевелились, перешептываясь, ветви больших деревьев. В их невнятной беседе чудилось небрежное недоумение: что это тут топчется по корням, откуда приползло… Выбралась на пологий участок — брусничник поредел, потом и вовсе кончился, дальше расстилался сплошной ковер опавшей хвои, из нее торчали редкие тонкие травинки, и норовили подвернуться под босую ступню твердые растопыренные старые шишки.

А потом что-то больно впилось в свод стопы, туда, где кожа тоньше. Наклонилась, подняла серую щепку. Гладкий желобок, острый обломанный конец, полукруглые выемки бывших ладов. Упала на колени, зашарила рукой в сухой хвойной осыпи. Вот еще кусок, и еще.

Их было четыре или пять? Нашлись три.

Эти щепки пролежали здесь всю зиму.

Подняла голову, вгляделась.

С ветви на высоте чуть выше человеческого роста свисал пустой электрический патрон.

Сколько она так сидела, уставившись на него, — кто знает. Если бы лампочка была на месте, зажглась бы она? Кажется, это важно — чтобы зажглась. Да где тут взяться лампочке, разве что у него в доме… Варак, о чем ты думаешь, не пойдешь же ты шарить в чужом доме — и зачем? В поисках лампочки? Голова-то есть?..