— Как пить дать, это из-за денег, — с негодованием утверждал чернявый тип со слегка выкаченными глазами, что придавало ему выражение человека, только что вскочившего с постели, — я так считаю.

— Брось, дядя. Это только у вас, у македонцев, все происходит из-за денег. Откуда у этого несчастного деньги? Небось, и тогда, когда урывал несколько лей у Дидины или загонял налево немного брынзы, тут же все пропивал!

Как в античной трагедии, хор несколькими голосами ответил — утвердительно — на вопрос, поставленный человеком, который совмещал, как я узнал позднее, сразу несколько функций: бармена, официанта, колбасника и заведующего этим первоклассным заведением — дядей Тасе.

— Что вы, люди добрые, — вмешался я, — насколько я понял, в предыдущий вечер у Петреску была масса денег, он даже угостил всех, кто был в этой прекрасной пивной!

— Во-первых, откуда вы это взяли? Во-вторых, у него и в самом деле было с собой лей триста, в-третьих, уходя, он уже не имел ни копейки и даже остался мне должен пятьдесят лей… — с математической точностью разъяснил суть дела дядя Тасе.

— Так ведь и мне тоже, убей меня бог, мне он тоже сказал, что принесет монету. Я целый вечер играл ему романсы да застольные песни, — вмешался в разговор человек, вероятно, отвечавший в ресторане за художественную часть.

— Неужели у него и в самом деле не было денег? А я слыхал, что он и перед отдыхающими хвастался, будто у него денег куры не клюют, — поинтересовался я, изображая искреннее удивление.

— Петреску — и деньги! Ха-ха! Ведь если бы не его баба, которая весь дом на себе везет, все уже давно рассыпалось бы прахом, — серьезным тоном ответил на мое удивление старик, в котором меня поразила длинная, росшая как попало, борода, всклокоченные льняные волосы и лицо, обожженное ветрами и солнцем.

Для него «деньги» — это две-три сотни, — кратко пояснил дядя Тасе.

— А то, что, мол, он возьмет молодую бабу? Чепуха! Вета — вы ее знаете — рассказывала мне, как он к ней приставал и — что бы вы думали? — У него ничего и не получилось! — вмешался в разговор молодой парень с едва пробивающимися усиками.

Хотя обычно я не держусь за крылатое словечко: «О мертвых — только хорошее», все же, видя, как односельчане Петреску соревнуются в выявлении «достоинств» усопшего, я собрался с духом и переменил тему:

— Может, его убил кто-нибудь из деревни?

— Ох, господин приезжий… ведь вы человек серьезный, — ответил мне владелец сурового голоса, нарушая враждебную тишину, последовавшую за моим вопросом. — Умный человек, понимаете, что к чему — иначе не выпили бы сразу «три больших». Ну что было делить деревне с этим несчастным? А то, что он был в ссоре с этим Порфиром, так это из-за баб, они вечно ссорят между собой мужиков. Потому, Наташа, порфирова баба, умирает от зависти, когда видит, что у других полно «гостей», а у нее — пусто. Что он вечно рычал на нее, это верно, только смел он был больше на словах. Дрался же только когда уж был пьян в стельку. А в остальном — человек порядочный.

— Может, его жена?.. — запустил я наугад другой, столь же деликатный вопрос.

— Ну-у-у, что вы думаете, здесь кино, что ли? Мы — махонькая деревня, всего-то будет дворов тридцать, не убивать же нам друг друга! Ну, поколотишь, бывает, свою бабу, потому, и она тебе день-деньской голову морочит, а то и подзатыльника даст, это уж само собой. А чтобы заехать своему мужику дубинкой по голове, — так чтоб он скопытился, — такого у нас не бывает! — заключил дядя Тасе.

— Зацем Дидине было его убивать? Подала бы на развод и осталась с домом да с деньгами… — вмешался человек, которого все остальные называли «лале». — Хто его знает, цто здесь за цудо?

— Какое там чудо! Может, просто, дохтур ошибся, а человек помер своей смертью, лопнула там какая-нибудь жилка в голове, от пьянки от непробудной. Потому, эти дохтура тоже… Небось, мне, когда я был в Констанце, не захотели…

Не слишком интересуясь мнением дяди Тасе о медицинском мире и его проблемах, я поспешил перевести разговор в нужное мне русло:

— Может, с ним что случилось за те три дня, которые прошли с его возвращения из больницы? Что-нибудь, что объяснило бы преступление.

— Чему было случиться? Он ведь вернулся одиннадцатого, двенадцатого не вышел на работу, но тринадцатого в семь утра был на месте. В три часа мы с ним пошли домой. Обычно мы идем по шоссе — бывает, и машину поймаем. Но тогда нет — он пошел но берегу моря, по-над пляжем. А в семь уже был в пивной, где…

— Где и просидел, пока я не закрыл, — заключил дядя Тасе. — В очень хорошем настроении.

— Да, я потому и удивился, что утром он казался таким неспокойным и мрачным. Четырнадцатого он опять вышел на работу с самого утра и пробыл там часов до пяти. А уж потом я не знаю, потому что на второй день его нашли мертвым… — закончил свои объяснения молодой человек, ранее разъяснявший сложную проблему отношений Петреску с прекрасным полом.

— Может, четырнадцатого с ним что и случилось? — вмешался я с тенью надежды в голосе.

— Ох, дядя, чего это тебя так интересует, чем занимался бедняга Петреску? Ты легавый, что ли?

— Да что вы, люди добрые, меня интересует случай сам по себе. Хочется узнать причину преступления… Я инженер, — продолжал я невинно. — Сыском не занимаюсь, моя специальность — точная механика.

— Господин инженер, — вмешался дядя Тасе, — Фане хотел сказать, что вы будто из милиции, слишком уж вас все интересует… Она, Милиция, найдет преступника, не бойся! — заключил он. — Эй, плата! Закрываю лавочку часа на два.

Я расстался со своими новыми знакомыми очень сердечно, договорившись, что под вечер мы встретимся за «крепкой» и подведем некоторые «итоги». «Профессия требует жертв», — думал я, направляясь к дому и пытаясь оправдать свою неверную походку.

— Джелу, родненький… Что с тобой?.. — со страхом и сестринской жалостью обратилась ко мне Олимпия.

— Выпил! — ответил я, вне себя от гордости.

— Это видно. А ведь вы обещали мне не слишком задерживаться, — вмешалась Габриэлла без капли нежности, к которой успела меня приучить.

Тот, кто сказал, что наилучшая защита — это нападение, был совершенно прав; в положениях такого рода единственным средством защиты оказывается молчание: нужно показать, что ты переполнен важностью происшедшего и даже не в силах выразить сожаление.

— Прошу прощения, прекрасные дамы! — взмолился я, стараясь придать своему голосу трогательное тремоло.

Прекрасные дамы пожали плечами и в знак презрения повернулись ко мне спиной.

— Хороший сон вам сейчас не помешает, — уверил меня Габровяну, оказавшийся тут же.

— М-да… Пойду вздремну.

За садовым столом Димок и АБВ играли в нарды.

— Привет, кого бьют? — поинтересовался я, заплетающимся языком, но весьма вежливо.

— Думаю, тебя уж побьют наверняка, — весело ответил АБВ.

— Шесть-четыре, поспешили…

— Ох и везет же вам, господин Нае! Да не стой ты надо мной, как чучело, не видишь, что с тех пор, как ты явился, мне не трафит? Лучше иди баиньки!

«Дон Базилио, вы лищний!» — повторял я, стеля постель. Спокойной ночи, Джелу, родненький!

ГЛАВА VI

«… коротко вскрывающая две вещи: во-первых, силу нервных приступов и во-вторых, силу обстоятельств»

Где это я нахожусь? Красный трехглазый олень хитро улыбается мне из-под усов. С другой стены на меня бросает пылкие взгляды страстная цыганка, раскинувшаяся на берегу озера, в котором плавают лебеди и отражаются пирамиды, минарет и два английских павильона. Господи боже мой! Нет, это невозможно! Неужели Олимпия затащила меня на открытие какой-нибудь выставки?! Охваченный ужасом, я скатываюсь с широкого дивана. На полу мир снова обретает свои реальные очертания: я в Ваме, в «лучшей комнате» Дидины! И все это не галлюцинации: олень победоносно царит на одной стенке, на другой, рядом с цыганкой, висит несколько ковриков с поучительными надписями — например, двое молодых людей, стоя по обе стороны коня, заявляют: «Мы ищем счастья»; далее следует что-то вроде женщины-судака, под которой, во избежание путаницы, написано: «Дочь моря», и наконец — огромный букет с уточнением: «Люблю цветы, которые цветут».