— Это еще почему? — спросил вместо него Эндо.

— Потому что есть у них совесть. Штука, конечно, обременительная. В университете-то так их воспитывают да обучают, что никак они от нее отделаться не могут. Вот и не получается у них наживаться. Все так говорят. — Хозяйка снисходительно улыбнулась.

— Вот как…

Студент, по-прежнему морща нос, пытался погасить застенчивую улыбку. Непонятно было, к чему относилась эта улыбка — к слову «совесть» или к чему-то другому.

Такако вдруг вспомнила, что оба они на третьем курсе, и ей стало не по себе. Конечно, не все, поступив в университет, начинают с одной и той же черты. Линия старта у каждого своя, каждый начинает со своего места, вступительные экзамены призваны сократить различия, но, в сущности, они все равно всегда потом обнаруживаются.

— Когда вы переезжаете? — спросила хозяйка. Сама она уезжала в следующее воскресенье, и ей, по сути дела, должно быть безразлично, что будет дальше, но она с любезным видом задала этот вопрос.

Комната в европейском стиле, перестилать татами не нужно. Как только выедут жильцы, тут же можно и вселяться.

— В понедельник, — ответил студент.

— Я перед отъездом приберу. Так что все будет в лучшем виде, — сказала хозяйка с жеманством. — А батюшка, верно, вам помогать будет? Стоит задержаться, посмотреть, как устроится сын.

Старик прямо из кожи лез, чтобы достать эту комнату, так что она и его не обошла своими любезностями.

— Стар уж я, помочь ничем не могу, да и сын говорит — товарищи придут, помогут, — весело ответил старик, устроившись на диване.

— Из окна университетскую рощу как на ладони видно. Так что желаю вам успеха, — сияя улыбкой, добавила хозяйка и, распрощавшись, вышла.

Студент переехал тридцать первого марта. Это был последний день работы Такако в конторе. Незадолго до этого он привез битком набитый чемодан и портфель, объявив, что это — самое ценное его имущество, потому он боится перевозить его на машине. Оказалось, что речь идет о пластинках. И чемодан, и портфель были наполнены пластинками в пестрых легкомысленных суперобложках, и названия там были такие: «Дождь гортензий», «У меня нет зонтика», «Отчего-то полюбили, отчего-то расстались» и тому подобное. Такако удивилась. Она-то думала, там и вправду что-то важное.

Почему их нельзя перевезти на машине? Даже если что-нибудь разобьется, уж наверно большой беды не будет.

— Сыну отцовского сердца не понять, — бормотал Эндо, отсчитывая Такако половину ее жалованья. Половину она уже взяла вперед, так что это был остаток. Эндо положил ассигнации на стол. И с легкомысленным видом вдруг запел:

Что «сыну отцовского сердца не понять», Эндо тоже взял с пластинки. Помогать медику при переезде явились не товарищи, а две девицы. Оказавшись втроем в комнате, они заварили кофе и начали носить вещи. Вещи были не очень тяжелые, но таскали эти трое не спеша и с перерывами, так что непонятно было, когда же наконец из машины, остановившейся у входа, извлекут последний предмет. Такого, уж конечно, ни Эндо, ни отец студента не ожидали. Старик пришел поблагодарить товарищей за помощь, но, увидев женщин, тут же ушел в полном расстройстве чувств.

— А ведь он даже не рассердился. Застыдился, смутился — и все. У меня почему-то так и стоит перед глазами эта картина, как он бредет отсюда прочь. Прямо хоть песню сочиняй! — И Эндо снова запел, уже на другой мотив:

С завтрашнего дня сюда на работу снова выйдет та студентка из параллельной группы. Интересно, доводилось ли ей здесь видеть такое…

На обратном пути Такако встретила знакомого, Хомму, учившегося в том же университете. Они вместе зашли в кафе.

— Ты что, с отцом поссорилась, что ли? — спросил Хомма, когда они уселись на диванчике.

— Да не то чтоб поссорилась…

Просто расстроилась и ушла, добавила про себя Такако. А разве станет он высылать ей деньги после той сцены? Сегодня она это поняла.

— Учебу ты бросила? — спросил Хомма.

— Нет.

— Да ведь ты вроде из-за того с ним и поссорилась, что решила университет бросить. Значит, решение-то было не слишком серьезным? — У Хоммы лукаво заблестели глаза.

— А вы не собираетесь бросать учение? — отпарировала Такако. Хомма относился к своей работе в комитете по оказанию помощи неимущим с непомерным рвением. Словно жить без нее не мог. Еще он был членом студенческого комитета самоуправления. Так что на лекциях его и видно не было. Поэтому во время сессии он всегда одалживал чужие конспекты, но на этом дело кончалось — читать их у него желания не было. А раз так, думала Такако, не лучше ли бросить учебу и заняться делом?

— Ну как? — переспросила Такако.

— Нет, и в мыслях не держу, — беспечно ответил Хомма. — У меня ведь другого выхода нет, кроме как учиться. Я ведь тоже с отцом в ссоре, — пояснил он. — Забыл, что он мастер дзюдо третьего разряда! — Хомма втянул голову в плечи.

На Новый год Хомма сидел дома с отцом, пил сакэ и смотрел телевизор. Начали передавать новости, и они с отцом поспорили по какому-то политическому вопросу. Хомма, конечно, был за реформы, а отец выступал приверженцем консерватизма и умеренности.

— Я, в общем-то, хотел с ним потолковать как с человеком, да не получилось. Невозможно с ним спорить — все о каких-то мелочах разговор идет. Ну я вконец разгорячился…

Разгорячившись, Хомма обнаружил, что оба они довольно пьяны. И, вдруг завопив, что из-за таких, как его отец, гибнет Япония, он стукнул его по голове. А отец, хоть и пьян, все же мастер дзюдо. И забывший об этом Хомма полетел вверх тормашками и оказался на полу. При этом хорошенько стукнулся затылком. Отец рассердился не на шутку.

— Я ору: «Нехорошо применять силу!» А он мне: «Это честная оборона. Попросишь — отпущу. Но тогда деньги перестану высылать. Ну как? Идет?» Вот как дело было.

В конце концов Хомма сдался. Теперь отец денег не дает, только мать иногда украдкой от него посылает.

Такако рассказала ему историю со студентом.

— Да, — усмехнулся Хомма. — Раньше за деньги избирательное право покупали, а теперь — учебу. Вот я и стараюсь.

Некрасивое лицо Хоммы расплылось в улыбке. Он нисколько не походил на человека, которого уложили на обе лопатки, — столько силы было в этой улыбке.

Война обошлась со мной жестоко. Старший сын погиб во время бомбежки, а мы с трудом нашли пристанище в крохотной лачуге. Раньше там была мастерская, где работало пятеро человек — делали гильзы для артиллерийских снарядов. Теперь мы вчетвером ютились среди станков, уцелевших при пожаре. А тут еще война в Корее, вызвавшая бум на военные заказы. Наш домишко как раз был в центре промышленного района, и я сразу же смекнул, что к чему. Я ненавижу войну, но жить-то надо. И вот, чтобы не платить налогов, прибил я табличку «Лаборатория прецизионных прессов», постелил у входа коврик и стал ждать заказчиков.

Вскоре пришел посетитель — кругленький, что пивной бочонок, в черной рубашке и в коричневых вельветовых бриджах. Голова тоже круглая, и лысина блестит. Протягивает визитную карточку. Читаю: Ивамото, принимает подряды по ремонту станков.

— Эй, послушай! Ты когда-нибудь делал штамп для дверных рам? — грубо спросил он. Не успел я и рта открыть, как он уже скинул черные ботинки на пуговках и уселся на татами, поджав под себя ноги. Я человек темный, двадцать лет прожил в захолустье, только и видел что трубы да газгольдеры и мазут нюхал, но даже мне от его тона стало как-то не по себе.