Гнетуще тянется время. Кире стало как-то не по себе. Снова вспомнились партизаны, дружок Петя Нечаев. «Эх, если бы они узнали, что беда со мной! — вздохнул он… — Крикнул бы товарищ Громов: „Скорее по коням! Выручим моего связного!..“ И вот все вскакивают на коней и несутся сюда, к чьей-то полевой стоянке. Беляки бежать, а партизаны их саблями… Разве от партизан убежишь?..»

Через несколько минут кто-то осторожно прошёлся по крыше. Посыпалась внутрь избушки земля, пыль неприятно защекотала в носу. Вскоре в потолке образовалась дыра и в ней показались длинные, крючковатые руки, отваливающие пласты, а затем и рябоватое, в морщинках, лицо карателя. Киря вскинул наган и выстрелил. Каратель дёрнулся, и голова его застряла в узкой щели. Если бы глаза безжизненно не остекленели, можно было б подумать, что он хочет подсмотреть, что делает Киря. Кто-то оттянул мертвеца за ноги от дыры, и в ней показалось теперь уже молодое безусое лицо. Грохнул Кирин выстрел, белогвардеец страшно вскрикнул и исчез.

Стало слышно, как с крыши спрыгнули на землю двое или трое и побежали, громко топая сапогами. «Не взяли, не взяли!» — торжествовал Киря. Дальше он увидел, как трое солдат присоединились к остальным, притащив с собой раненого. Они что-то доложили офицеру, тот махнул в сторону избушки рукой, и загрохотали винтовочные выстрелы. Киря прижался к полу.

Стрельба, затишье, продвижением вперёд — проверка, жив ли осаждённый в землянке парнишка, опять стрельба, затишье, проверка — так продолжалось долго. И ни одна белогвардейская пуля не тронула Кири Баева.

Офицеру надоела эта томительная, не дающая результатов осада. Лишь потери большие — 4 убитых и 3 раненых. Надо что-то придумать новое…

Недалеко от залёгших белогвардейцев, на неторной дороге, пролегающей около пашен, показалась телега, нагруженная соломой. На возу сидел крестьянин в заплатанной одежде, с непокрытой головой.

«Вот что надо сделать, — догадался офицер, — обложить соломой избушку и поджечь. Пускай горит партизанский гадёныш!»

— Эй, мужик, езжай сюда! — крикнул он, размахивая наганом.

Крестьянин послушно свернул лошадь с дороги и направился к офицеру. Приблизившись, он остановил коня, спрыгнул с воза, спросил:

— Чего надоть?

Офицер недобро блеснул ровными, белыми зубами:

— Вот чего, мужик: на твою долю выпала честь послужить освободительной армии и Верховному правителю. Езжай к избушке, обложи её соломой и подожги. Партизан в ней укрывается…

Крестьянин побледнел, бородёнка у него затряслась, и он закрестился.

— Свят, свят, свят… Это как же можно. Человека живьём сжечь?.. За такой грех и на том свете потом не примут. Нет уж, ослобоните меня от этого, господин охвицер.

— Не разговаривать! — грозно прикрикнул офицер. — Делай, что велят. Не то и тебя вместе с ним огню предадим. Попадёшь ли на том свете в ад — неизвестно, а тут мы тебе его уготовим. Ну!..

Крестьянин взял лошадь под уздцы и, шепча губами молитву: «Прости, господи, мою душу грешную…», сгорбился, медленно зашагал к избушке. Он беспомощно привалился к возу, несколько минут постоял в раздумье, затем ещё раз перекрестился и стал обкладывать полевой стан соломой. Вспыхнул огонёк, и языки пламени зализали стены, заклубился белесовый дым. Крестьянин отвернулся, из глаз по морщинистой щеке покатились крупные слёзы.

— Эх, жизня! — выдохнул он, вскочил на телегу и ударил по лошади. Подпрыгивая на выбоинах, подвода пронеслась мим.) белогвардейцев и скрылась в низинке. Оставив там лошадь, крестьянин выполз на бугор и стал наблюдать, что будет дальше.

Киря мог бы застрелить мужика, когда он подвозил солому и вскинул было уже наган на подоконник, но раздумал: «А он тут при чём? Его заставили. Убью, беляки сами тогда подожгут, раз решили. Уж лучше я один сгину…» От мысли, что с ним сейчас будет, паренёк содрогнулся, прижался к стене и зажмурился. Дым ел глаза, выжимая слёзы, лез в нос и рот, стало тяжело дышать. Жарко, ах, как жарко! Пот грязными ручейками заструился по лицу. Одежда тлеет и, наверное, скоро вспыхнет пламенем, и тогда… Нет, нет, не надо об этом думать, лучше уж сразу, без мыслей, без ожидания…

Внутрь избушки упала жердевая матка, обдав Кирю горячими искрами. Вот сейчас… Загорится рубаха, волосы, обуглится тело, и Кири Баева, партизанского связного и разведчика, не станет. Паренёк сжался в комочек и прильнул к земляному полу — так легче дышать.

Сколько прошло времени, он не мог бы сказать, но ему показалось, очень много. Почему так долго тянется это страшное ожидание? Уж скорее бы… Но что это, вроде бы стало легче дышать и горького привкуса дыма не чувствуется. Киря открыл глаза. В избушке светло, ветер через разрушенную крышу, словно через вентиляционную трубу, вытягивает остатки дыма, лишь тлеет ещё конец свалившейся матки.

Киря выглянул в окошко и, кажется, вовремя. Белогвардейцы, думая, видно, что паренёк погиб, подходили к избушке — шли открыто, в рост. Баев выстрелил — ближний солдат покачнулся и упал, судорожно загребая землю руками, словно собираясь захватить её с собой. Остальные разбежались. Киря с ожесточением стрелял им вслед. И вдруг… Он обшарил карманы и нашёл всего один патрон — маленький, блестящий, который почему-то стал тяжёлым. Последний патрон! И граната… Больше нечем будет отбиваться от врагов, а до ночи ещё далеко… Что же теперь делать? Сдаться?.. Но Кире вспомнился отец. Он был недавно схвачен карателями, его долго пытали, добиваясь, чтобы сказал, где скрываются партизаны, а затем застрелили. Вспомнился и дядя Степан, которого он помогал Егору Корнееву и Илье Чеукину выкрасть из Каменской больницы. Так же, как отца и дядю Степана, беляки будут мучить, пытать и его. Нет, это страшно, страшнее, чем умереть. Да и как можно сдаться в плен, — эта мысль ему показалась нелепой и постыдной. Ведь партизаны в плен не сдаются, — об этом как-то и товарищ Громов говорил в отряде: «Пулю себе в лоб пусти, но врагу не покорись. Лучше умереть орлом, чем жить зайцем». Да, да, эти слова навсегда врезались в память Кири. А что подумал бы о нём Петя Нечаев, если бы он так сделал…

Белогвардейцы снова пошли на приступ, видно, решив во что бы то ни стало взять партизана. Киря выбрал удобный момент и метнул гранату. Беляки попадали на землю, но граната не разорвалась.

«Вот и всё!.. Отца — убили, теперь и я… Ну, ничего, партизаны, братка Авдей — за отца и за меня отплатят белякам», — подумал Киря, и на глаза навернулись слёзы. Он плотно сжал губы, чтобы не разреветься. Затем резким рывком отхватил от рубахи лоскут и вывел на нём, обмакнув палец в кровь, сочившуюся из раны: «Умираю, но гадам не сдаюсь!» Пристроил лоскут к стене и вышел из избушки. Белогвардейцы лежали в тридцати-сорока метрах и не стреляли.

— Эй, гады, разрешите несколько слов сказать?

— Говори!.. — донеслось из белогвардейской цепи.

Киря набрал воздуха в лёгкие — и голос его по-мальчишески громко прозвенел:

— Все вы негодяи и сволочи, раз идёте против трудящихся. А партизан вам не победить. И я вас не боюсь…

— Хватит ораторствовать. Сдавайся! — прокричали белогвардейцы.

Киря высоко вскинул голову и запел:

Ещё эхо не потушило последние слова похоронного марша, как Киря медленно поднял наган и послал в себя пулю, последнюю пулю.

Выступать пришлось раньше, чем было задумано Громовым. Не закончилась ещё необходимая подготовка, но обстоятельства потребовали немедленного выступления.

Окрепший партизанский отряд Ефима Мамонтова 7 июля совершил налёт на село Вознесенское, перебил колчаковскую милицию и конфисковал товары и деньги у купцов, съехавшихся на летнюю ярмарку. Против партизан Мамонтова были брошены отряды белогвардейцев из ближних сёл. Положение складывалось тяжёлое. И тогда Ефим Мефодьевич послал к Громову гонца.