Обе стороны обращались с жалобными и обвинительными письмами к начальству. В науке такой метод полемики всегда был неприемлемым и бесперспективным (с точки зрения развития науки), но в эти годы он входил в привычку и многим начинал казаться чем-то естественным. Сталин предпочитал не вмешиваться в конфликт, роль главного арбитра исполнял Каганович, вставший на сторону «молодежи». В конце концов, под напором зловещих обвинений в «меньшевиствующем идеализме» Деборин и его сторонники капитулировали и перешли к публичным покаяниям. Осенью согласился еще раз отречься от своих взглядов и Бухарин. Год назад, в ноябре 1929 года, он уже объявлял о признании своих ошибок вместе с Рыковым и Томским. Повторно он выступал в одиночестве. Его открытое письмо в ЦК редактировал Каганович[103].

«Наступление на идеологическом фронте» разворачивалось все шире.

В апреле 1931 года Сталин впервые лично вмешался в дела исторических журналов, настояв на публикации одной из статей в «Историке-марксисте». 8 июня Емельян Ярославский, один из активных партийцев-историков, в письме Кагановичу предложил несколько вариантов редколлегий исторических журналов[104]. Однако кадровые перестановки последовали лишь в середине октября. При этом в ЦК ВКП(б) прозвучала критика в адрес журнала «Пролетарская революция». Редколлегия не почуяла опасности и отправила в ЦК недостаточно самокритичное письмо. Редакции тут же ответил сам Сталин, и этот ответ мгновенно превратили в политическое событие. Еще до публикации его (письма) оно стало обсуждаться на партийных собраниях. Корифей всех наук придрался к опубликованной в «Пролетарской революции» дискуссионной статье А. Г. Слуцкого об отношениях большевиков и немецких социал-демократов до революции. Обвинив историков в «троцкистской контрабанде», а редакцию — в «гнилом либерализме» (эти слова тотчас стали крылатыми), Сталин с гневом и раздражением подчеркивал ненужность дискуссий: «Вместо того, чтобы заклеймить этого новоявленного „историка“, как клеветника и фальсификатора, ввязываетесь с ним в дискуссию, даете ему трибуну… Вы намерены вновь втянуть людей в дискуссию по вопросам, являющимся аксиомами… Вы беретесь дискутировать против этой галиматьи, против этого жульнического крючкотворства… Разве не ясно и так, что разговорами о документах Слуцкий старается прикрыть убожество и фальшь своей так называемой установки?.. Допустим, что кроме уже известных документов будет найдена куча других документов… Значит ли это, что наличия только лишь бумажных документов достаточно для того, чтобы демонстрировать действительную революционность?.. Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их ДЕЛАМ прежде всего?.. Редакция совершила ошибку, допустив дискуссию с фальсификатором…»[105]

В первый момент выступление генсека вызвало недоумение. За ним еще не закрепился статус теоретика, и многие историки по традиции 20-х годов восприняли письмо Сталина просто как одно из выступлений в дискуссии. Не было ясно, отчего вдруг внимание вождя привлекла малоприметная статья по второстепенному вопросу. Но в ходе развернувшегося обсуждения письма началась «охота на ведьм», к названным Сталиным трем фамилиям прибавлялись все новые и новые. Впоследствии почти все подвергшиеся в те недели осуждению были арестованы. Сталин больше не включался в кампанию, ею теперь руководил Каганович.

На собрании, посвященном 10-летию Института красной профессуры, он как член президиума института сделал доклад «За большевистское изучение истории партии», тут же изданный отдельной брошюрой (и несколько раз переизданный). Докладчик нагнетал подозрительность: «…оппортунизм пытается поэтому пролезать сейчас в наши ряды, прикрываясь, примазываясь, прикрашиваясь, ползая на брюхе; пытается проникнуть в щели и в особенности — влезть через ворота истории нашей партии». Изучение документов было охарактеризовано как «формально-бюрократическое ковыряние в бумажках»[106].

Доклад был направлен прежде всего против «правых» (давно и многократно раскаявшихся), что обретало особое звучание в стенах института, в котором на протяжении 20-х годов большую роль играл Бухарин и где сложилась «бухаринская школа».

В январе 1932 года развитие темы было продолжено на Московской партконференции, где Каганович сказал: «В самое последнее время, как вы знаете, вскрыты серьезные извращения в освещении истории большевистской партии. Эти извращения прямым образом вели и ведут к ревизии основных вопросов ленинизма, к ревизии явно троцкистского характера»[107]. В очередной раз был проклят «гнилой либерализм» по отношению к инакомыслящим, мягкотелость и примиренчество.

Расширялся масштаб перетасовки кадров историков. В учреждениях царила напряженная атмосфера. К Кагановичу поступало все больше жалоб и контржалоб. На несколько месяцев прервалось издание исторических журналов, так как редколлегии не могли прийти к единому мнению о подготовленных к публикации материалах, не зная, как застраховаться от обвинений. Таким образом, зимой 1931/32 года история вслед за философией была заведена в тупик страха и боязни ответственности. На многие десятилетия вперед свободное и естественное развитие исторической науки стало невозможным.

В 1932 году Каганович был председателем комиссии, решавшей судьбу прекрасной пьесы Эрдмана «Самоубийца». На репетиции во МХАТе, когда герой пьесы Подсекальников в минуту самоубийства вдруг ощутил себя свободным и независимым и, пораженный, произнес: «На любом собрании, на любом, товарищи, могу председателю язык показать!», Каганович, Молотов и Жданов встали и ушли[108].

С той же жестокостью и убежденностью в своей правоте (а скорее — в своей силе и безнаказанности) действовал Каганович и по отношению к рабочим. Когда в том же 1932 году в Иваново-Вознесенске начались забастовки рабочих и работниц, вызванные тяжелым материальным положением, то именно Каганович руководил расправой с активистами этих забастовок. Досталось от Кагановича и местным руководителям, часть которых бойкотировала организованные тогда закрытые распределители для партийных работников, посылая своих жен и детей в общие очереди за продуктами.

Каганович расценил такое поведение как «антипартийный уклон».

Для выдвижения человека требовалось порой так же мало труда, как и для опалы. Как-то раз Лазарю понравилась статья в «Правде» — «О троцкистских контрабандистах», написанная молодым коммунистом И. П. Алексахиным. Он тут же позвонил в Бауманский райком партии: «Молодцы! Кто этот парень у вас — Алексахин! Привлекайте его к работе!» О дальнейшем рассказывает Алексахин: «Да, моя статья в „Правде“ была замечена. Каганович умел находить кадры и выдвигать их. Меня отозвали из института, при Бауманском райкоме создали журнал „Политработник“ (в других райкомах таких изданий не было) и поручили там работать. Мое имя стало постоянно появляться в печати. Пишущих людей тогда очень ценили…»[109] Несмотря на все это, в 1937 году Алексахин был арестован.

Одну из первых ролей играл Каганович в деле коллективизации. Однажды он так подвел ее итоги: «Мы… превратили наше сельское хозяйство в самое крупное сельское хозяйство в мире… Мы ликвидировали… обнищание деревни и подняли бедноту до уровня середняков… Мы… сделали значительный шаг вперед по превращению всех колхозников в зажиточных»[110]. Но он отнюдь не ограничивался жизнерадостными теоретическими выводами. Лазарь выезжал с чрезвычайными полномочиями на Украину, в Западную Сибирь, в Воронежскую и другие области. И всюду его приезд означал массовое применение насилия в отношении крестьянства, депортацию не только десятков тысяч семей «кулаков», но и многих тысяч семей так называемых «подкулачников», то есть всех, кто сопротивлялся коллективизации.