Строкач не стал маячить возле дома. Сев в "жигули", он рванул с места и скрылся за поворотом, провожаемый внимательными взглядами – из зашторенных окон дома и из киоска "Союзпечати" на углу, где новый продавец, сменивший прежнего старичка, изредка наклонялся к портативной рации в ящике прилавка.

Не прошло и четверти часа с момента отъезда Строкача, как ворота снова распахнулись, выпуская малиновую "хонду" с непроницаемо черными стеклами.

Направление, в котором двигалась "хонда", не явилось для прильнувшего к рации Строкача неожиданным. Он и сам уже находился на полпути к дому Сутина, однако предпочел, свернув в переулок, пропустить сверкающую "японку" и осторожно, на большой дистанции, "усесться на хвост". Уже в двух кварталах от дома майор вздохнул и вызвал подкрепление.

Как Строкач ни уговаривал себя потом, что у него не было до этого визита никаких оснований для задержания Грызина, все равно он чувствовал себя виноватым. Кровопролития могло и не быть, а следовательно, и роста числа опасных преступлений в районе. Начальство брюзжало. Правда, о жертвах практически никто не сожалел, за исключением телохранителя Сутина, молоденького парнишки, ничего еще не успевшего натворить на своем веку. Грызин его опередил, но с группой захвата и ему, профессиональному убийце, тягаться не приходилось. Взяли его с поличным. "Хонда", где на сиденье рядом с местом водителя лежал короткий "калашников", стояла буквально в двух метрах от подъезда, но Грызину их не удалось преодолеть.

Строкач смотрел мимо Грызина, восседавшего на железном табурете. Чувствовал он себя довольно скверно, потому что Грызин психологически оказался более подготовлен к этому допросу, чем следователь прокуратуры. Профессиональный преступник, долгие годы проведший в непрестанном напряжении, в опасной и жестокой борьбе, он в совершенстве владел своими чувствами и тогда, когда ставкой в игре была жизнь. Даже при головокружительном проигрыше он ухитрялся трезво оценивать ситуацию, прикидывать шансы, чтобы проигрыш обернулся наименьшими потерями.

Длинными плоскими пальцами Грызин покатал сигарету. Движения его были удивительно точными и бережными. Зажег спичку, подождал, пока полностью прогорит вредная для здоровья сера, сладко затянулся и потушил спичку о нежную белую кожу тыльной стороны левой ладони. Запахло горелым. Грызин широко улыбнулся. Конвоиры из-за спины бросили руки на его широкие, покатые плечи. Строкач прищурился, чуть заметно новел головой, и руки конвоиров ушли. Не обращая на них никакого внимания, Грызин все так же блаженно курил, неторопливо рассуждая.

– А вполне могут ведь и не шлепнуть. Конечно, три жмура – это многовато. Но ведь здраво рассудить, кого я приголубил? Гниду Мерецкова, от которого полгорода стонало?

– Не забывайте, Тимур, чтобы избежать расстрела, нужно очень хорошо выглядеть на суде.

– Это побриться, что ли? – Грызин был настроен шутить.

– И это тоже, но лучше хорошо выглядеть в материалах следствия.

– Дам я показания, чего там. Радуйтесь, Павел Михайлович, ваша взяла. Отдать вам всякую шантрапу – для меня не за падло. Получше вашего знаю, какое дерьмо все эти законы воровские. Шпану заслонить, а самому к стенке прислониться? Так за кого? За Обрубка, который, будь у него сила, по живому бы глотки рвал? Я его, шакала, помню еще с ногами… ух-х!..

– А телохранитель? Кому он мешал?

– Тварь. Нам на Обрубка стучал, а у того лишний кусок норовил урвать, с людей последнее брал, а как брал – не вам рассказывать. – Грызин брезгливо дернул щекой. – Мне "мокруху" сушить надо, так что за рэкет я не боюсь присесть. Но, по сути, Павел Михайлович, вы ведь сами меня на это толкнули. "Не тронем, езжай домой…" – передразнил он.

– Я сказал – подобру-поздорову. Мой совет, верно. Только я не имел в виду, чтобы ты перед отъездом в родной Грозный здесь резню устраивал.

– Да ладно. Я и сам не подарок, но ведь и не дурак – жизнь пообтесала. Жаль, не до конца я вашу игру разгадал. Конечно, глупо было надеяться, что вы в обмен на то, что я город от этих подонков избавлю, отпустите меня, да еще и с деньгами.

– Насчет подонков – тут вы меня не впутывайте. А что касается денег, то откуда им у вас взяться? Картишки – дело накладное.

– Да уж. Слава Богу, долгов почти не осталось. А какие остались, хрен с ними. Эти козлы только и умеют, что передергивать, да колоду точить. Ох, поймал бы…

– Что, мало на вас покойников?

– Кто-кто, а я понимаю, как у вас все это было размечено. Если бы не вы, я бы, может, и в катакомбы не совался. Хотя чего жалеть – деньги-то Мерецкова. Написано отдать – отдай. Я, если угодно, даже готов допустить, что лично вам ничего не обломилось. Хотя как по мне, то это уж совсем кретинизм.

– Будем считать, что у меня был другой интерес.

– Я свое отсчитал. Теперь буду под ваш счет колоться. Развели вы меня в шестерки позорные… Когда я в катакомбах услышал, как шеф от меня отрекся… А я-то, дурень, не побоялся подставиться, приехал по первому зову!.. Как же, друг влетел… У меня еще оставалась надежда, но когда он, едва войдя в дом, начал нахваливать эту нечисть подземную… Короче, сдал меня с потрохами. Значит – уходить, а куда уходить без денег? И потом предательства я на своем веку никому не прощал.

– Ага, – Строкач кивнул. – И ключ от сейфа у Мерецкова можно было взять только у мертвого. Тот самый, железный крестик. Сектанты уважили, не тронули, да и не его они искали.

– Ладно, это вы знаете. – Ледяные глаза Грызина потемнели.

– А чего не знаю, могу хорошо представить. Денег-то в сейфе не оказалось… Не такой дурак Мерецков, чтобы вам доверять. Он банковские сейфы уважал. Думаю, про счет вашего шефа в Германии, куда он аккуратно переводил валюту, вы и понятия не имели. Может, потому он и дом вам доверил.

– Я думаю, не только дом.

– А почему? Вы же не друг – так, обслуга. Цепной пес. – Строкач поморщился. – А с Сутиным и вовсе просто. Мало того, что вы ненавидели друг друга…

– Так он же все время шефа на меня уськал!

– Знаю. Я поначалу даже решил, что ноги Сутину с вашей подачи покалечили…

– Клянусь, я тут ни при чем. Самому любопытно.

– Давайте пока с нашими проблемами разберемся. Вы, Тимур, ухлопали, разумеется, подонков. Но ведь мотив преступления – деньги, самый банальный. Обрубку не до счета в "Дойче банк", ранг не тот, так что стоило слегка придавить – и вот она, сумка с "деревянными". Что, не хотел отдавать? А ведь было время порасспросить, охранника вы ведь первым кончили?

– Павел Михайлович, я же в признанку пошел, а вы меня на верную "вышку" ведете. Я сам буду говорить. Да, Вовке я воткнул нож сразу при входе, это для вас, а для протокола – в порядке самообороны. Когда его нашли – в руке у него, что было? Верно, пистолет. Вот я и схватил нож с тумбочки в коридоре и ударил. Что поделаешь, жизнь дороже. И у калеки ведь тоже пистолет был, верно? Ноги ногами, но на курок он вполне в состоянии нажать. Конечно, переборщил, но исключительно с испугу.

– Без всякой, значит, корысти?

– Совершенно верно, Павел Михайлович. Я, честно скажу, чувствовал, что шеф меня продаст, вот только не думал, что так скоро. Не ценил он преданных людей. Когда к нему этот капитан пришел…

– Кольцов?

– Он. Мы тогда уже знали, что он замазан. Вот он и сказал шефу, что аптекарь за него деньги дает. А потом взял у шефа – за аптекаря, дешевка. У нас не так – за двоих берешь, двоих и кончай. А капитан к шефу ластился, клянусь, не я буду, если не целил на мое место. Конечно, дружки в ящике, остался один, куда ему податься, сиротке… Если дружков в розыск объявят, сразу те, кого они с рэкетом доставали, и опознают блюстителей порядка. А его – прицепом. Бояться некого, языки развяжутся. Тогда Бобровский был еще жив, еще с ним надо было разобраться, и чем скорее, тем лучше…

В комнате слоями плавал прокисший табачный дым. Ковры были усыпаны каким-то мусором, дорогая мебель покрыта пылью. Судя по количеству опорожненных бутылок и вскрытых консервных банок – главным образом с яркими иностранными этикетками, – попойка длилась уже давно.