Марфин облизал и сурово поджал губы. Что-то его беспокоило.

— И много ты ездил?

— Много, — сказал Павлик, вспоминая с тоской свое единственное железнодорожное путешествие в Житомир. Ехали они тогда ночью, да и то бабушка продержала его подле себя, беспрестанно поправляя пионерский галстук.

— Врешь, — махнул рукой Марфин. — Никуда ты не ездил.

— А сюда, в часть, я как, по-твоему, попал? Может быть, вроде архангела, с неба спустился?

— Сюда ты приехал поездом. Это я знаю. — Марфин дожевал вафли, тщательно вытер платком пальцы. — Но как ты ехал? — вот в чем вопрос. В команде, в коллективе. А сейчас едешь один. Улавливаешь разницу?

— Ну и что?

— А то, что я тебе битый час толкую об одном и том же. В индивидуальной поездке человек несколько утрачивает свою организованность. Это наукой доказано, психологией. Ты прав: открывается много нового, много впечатлений, всяких соблазнов. Все это выбивает из колеи.

— Надоел ты мне, — вздохнул Павлик.

— Ничего. Сядешь в поезд — отдохнешь. Вон уже состав подают.

Они походили по перрону. Марфин явно позировал перед толпой ранних курортников: барабаном выкатывал грудь под мундиром, борцовски пружинил шею. Павлик иногда в смущении сбивал ногу, подстраиваясь под чеканный, монументальный шаг приятеля. Их сопровождали уважительными взглядами, принимая, наверное, за патруль.

— Давай лучше постоим у вагона, — тихо попросил Павлик.

Марфин королевски-снисходительно прикрыл белесые ресницы.

— Давай постоим.

Он порылся в бумажнике, достал и протянул Павлику билет (билет, конечно, получал в воинской кассе Марфин). Павлик взглянул на билет: вагон тринадцать, место тринадцатое!

— Что ты мне купил?

— Х-хе! — хохотнул Марфин. — Для компенсации. Ты же как-то жаловался, что видел плохой сон. Там минус, тут минус. Получается плюс. Не унывай, Рыба, зато купейный.

Рядом с ними горластый носильщик остановил тележку, крикнул: «Поберегись» — и пошвырял на перрон пять одинаково желтых фибровых чемоданов. Хромой человечек ловко составил их в ряд, уселся и стал вытирать коричневую лысину.

— Садитесь, товарищи воины. Чемоданчики у меня крепенькие, выдержат.

— На чужое не садимся, — сказал Марфин.

— Вот что значит подкованный народ! Вот что значит настоящее нравственное воспитание! — человечек вскочил и будто для объятия выбросил короткие руки.

Марфин повернул голову, пристально поглядел на оранжево-синюю полосатую тенниску восторженного незнакомца. Павлик подумал, что в этом дядьке есть что-то артистическое.

— А чего вы, собственно, хотите? — Марфин выставил вперед ногу, и человечек сразу уселся на чемоданы, удивленно разглядывая громадный, начищенный до синевы марфинский сапог сорок четвертого размера.

— Он хочет, чтобы мы помогли ему погрузить чемоданы, — предупредительно вмешался Павлик. — Верно я говорю?

— Миленький! — Человечек и его полосатая тенниска замелькали вокруг чемоданов. — Я только это и хотел сказать, только это! Пожалуйста, благородные воины, окажите помощь инвалиду. Я возьму один, вы как цветущие богатыри — по два. Ну, взялись, подналегли, преодолели.

«Моторный! — с удивлением подумал Павлик. — Интересно, сколько ему лет? Во всяком случае, за сорок. Но мускулатура — будь здоров, как у тренированного штангиста».

Павлик взял пару чемоданов, изумленно крякнул: в каждом, пожалуй, килограммов по сорок. А то и больше. Интересно, чего он туда умудрился напихать?

Полосатая тенниска ринулась вдоль вагона, с минуту выразительно-уговаривающе помельтешила перед проводницей, загорелая лысина исчезла в проеме вагонной двери.

— Псих ненормальный! В такую жарищу — без шляпы, — сказал Павлик.

— Слишком деловой тип, — процедил сквозь зубы Марфин. — Есть такие, которым даже шляпа мешает. Вот ты же едешь с пустыми руками — даже «сидора» не взял.

— Я — другое дело. Мне обратно собак везти, потому руки должны быть свободны.

— Вот и он предпочитает иметь свободные руки, — Марфин с ненавистью швырнул чемоданы в тамбур. — Ты смотри, Рыба, не контактируй с этим фигляром. По-моему, он лицемер. Липкий человек.

— Как это липкий?

— А вот так. Скользкий, липкий. Притронешься, и сам липким станешь.

— Ну это ты брось. По-моему, он мужик ничего…

— Если он ничего, тогда ты балда.

— Ты что? С цепи сорвался? Жалею, что оставил на тебя собак.

Марфин явно разозлился. Впрочем, Павлику это понравилось: в отместку за три часа занудливой марфинской морали.

Он достал кошелек, в котором было семь «рэ» (рубль он истратил на комплект курортных открыток для Нины), и миролюбиво спросил:

— Сколько я тебе должен? Ты ведь доплачивал за билет. За купейность.

— Ничего ты мне не должен, — нахмурился Марфин. — Деньги тебе самому нужнее.

— Вообще-то да. Но я потом тебе отдам. Из следующей получки.

— Там видно будет.

Проводница крикнула, чтобы заходили в вагон — впереди заискрился зеленый глазок семафора. Павлик хлопнул ладонью по руке Марфина и вдруг почувствовал горечь. Он только что радовался, потому что все так удачно, благополучно складывалось: здесь оставались заботы нелегкой солдатской службы, впереди его ждали радости встреч с родными, друзьями, с Ниной. И вдруг ему расхотелось ехать. Его не пугала неизвестность предстоящей командировки, наверняка трудной, может, даже и невыполнимой…

Все утро он был взвинчен, и вот теперь ни за что ни про что, так вот, из мелочной мстительности обидел Марфина.

— Знаешь что, Федь… — у Павлика дрогнул голос. — Ты на меня не сердись. Я тебе привезу эспандер. Рижский, на стальных пружинах.

— Да ладно уж…

Павлик стоял у окна вагона, глядя на проплывающие мимо захламленные дворики городской окраины, и, когда ошалело загрохотали железные фермы моста, подумал: прав Марфин, прав — все пути, в конце концов, проходят по земле. Остальное мираж — игра света, причуды воображения.

Вспомнил растроганное, непривычно размягченное лицо Марфина, дрожащую губу с бусинками пота, и ему стало жаль приятеля, который побежал за мороженым, да так и не успел, не вернулся к отходу поезда…

Вагон был полупустой, весь пронизанный светом, наполненный запахами весенней зелени.

Владелец чемоданов стоял в раскрытой двери соседнего купе, морщился, щурился, что-то показывая глазами. Опять, что ли, помощь понадобилась?

Нет, оказывается, он приглашал Павлика в свое купе: тут совсем свободно, пускай занимает полку — какая разница, где ехать? Вдвоем веселее, а с проводником можно договориться.

На столике, на бумажных салфетках была разложена дорожная снедь и стояли две бутылки черного пльзеньского пива. Павлик сел у двери и, не глядя на столик, потянул носом: паштет, сыр и, кажется, домашняя свиная колбаса…

— А мне ваш товарищ не понравился, — сказал сосед, разливая пиво в бумажные стаканчики. — Какой-то заносчивый.

Павлик отхлебнул глоток пива, посмотрел на гостеприимного попутчика. Привлекали его глаза: широко расставленные, зоркие, с коричнево-золотистыми искорками в темных зрачках. И пушистые черные ресницы, не мужские, а совсем как у Павликовой племянницы-первоклашки.

— Нет, — сказал Павлик, — Вы ошибаетесь. Он не заносчивый, он принципиальный. Непримиримый.

— Любопытно, — сказал сосед, вытирая большим клетчатым платком лысину.

«Странно, — подумал Павлик, — как он вытирает лысину: от правого уха к макушке, оттуда к левому виску, будто переставляет шахматного коня. А это ход ладьей — со лба прямо на затылок».

— Вы, наверно, шахматист?

— Немножко, — сосед снова наполнил стаканчики. — Угощайтесь. Паштет из куриной печенки домашнего фирменного производства. Мое любимое блюдо. А вот — селедка по-гречески.

— Спасибо, — сказал Павлик. — Я лучше возьму вот этого вяленого бычка. Так вы, значит, не шахматист?

— Да нет же! Если вы хотите предложить мне партию, то я заранее пас. Партнер я никудышный.