Пока Павлик осторожно разрывал конверт, сзади тыкался мордой в клетку любопытный Карнач, даже пытался через проволоку лизнуть ему ухо. Когда Павлик вынул письмо, Карнач чихнул и недовольно ушел в глубь вольера: письмо пахло духами.

«Дорогой Рыбуша»… Дальше строчки расплывались, наскакивали одна на другую, и он никак не мог уловить смысл прочитанного. И опомнился, перевел дух лишь в самом конце, дочитав последние два слова: «целую, Нина…»

Он зажмурил глаза.

Еще в восьмом, кажется, он попросился на заднюю парту, на самую «галерку», на «Камчатку». Да, это было в восьмом классе.

Она была необыкновенной. Чем же? Он ни тогда, ни теперь не смог бы на это ответить.

В школе считали, что будущее Нины Белоконь — география. А она пошла в театральный. Кстати, есть ли какая-нибудь связь между географией и театральным искусством? Она ведь, кажется, говорила, что есть… Нет, она не об этом говорила, а о метаморфозах. Метаморфозы… Ее любимое слово — звучное, с каким-то легким цветочным запахом. Вот и в письме оно встречается дважды. «Любовь — это бесконечная цепь причудливых и трепетных метаморфоз». Красиво… Он всегда немножко завидовал ее умению ярко и красиво говорить.

И еще она пела. Не так, чтобы очень хорошо. Удивительно точно умела она подбирать песни.

Павлик до сих пор помнит канун отъезда, отчетливо помнит, как если бы все это было вчера.

Он тогда молчал весь вечер, ему было тоскливо, стыдно отчего-то и все время хотелось просить у нее прощения. За что? Просто ни за что, просто хотелось.

Павлик лег на спину и запел вполголоса, глядя на розовые, подкрашенные закатом облака.

Кто-то кашлянул, деликатно, негромко. Павлик поднял голову и вскочил: напротив стоял майор Вилков.

Застегнув ворот гимнастерки, Павлик доложил: вверенное ему отделение действует согласно распорядку дня (личное время, стало быть, отдых).

— Ясно, — усмехнулся командир. — Выходит, товарищ Рыбин, мы с тобой страдаем одним недостатком: не умеем, но любим петь. Я тоже иногда пою, когда остаюсь один в канцелярии. По настроению.

— Это точно, — подтвердил Павлик.

Он пытался угадать причину прихода майора. Да нет, пожалуй, обычная прогулка, «обход владений». Командир любит иногда по вечерам обойти городок по периметру, постегивая по голенищу ивовым прутиком.

— Ну как твои волкодавы?

— Ничего, — сказал Павлик. — Помаленьку.

Командир подошел к вольеру и только было хотел открыть дверцу, как лежавший у будки Карнач вскочил и злобно зарычал.

— Скажи пожалуйста! — удивился командир. — Он у тебя прямо артист! Изображает Цербера. Но я его, подлеца, отлично знаю. Дремучий дворняга.

— Что верно, то верно, — вздохнул Павлик.

— Слушай, Рыбин. А как ты его определишь с точки зрения экстерьера? Сможешь?

— Так точно. Экстерьер — это понятие о формах сложения собаки, о ее статях. Если говорить об идеальном экстерьере, так этот Карнач — совсем наоборот. У него одиннадцать дефектов: недокус, короткая шея, саблистый постав, скошенный круп…

— Хватит, хватит! — рассмеялся командир. — А то ты такое наговоришь, что придется его немедленно выбрасывать из вольера. А ведь у него есть кое-что и положительное. Есть, наверно?

— Есть. Сообразителен, понятлив, неприхотлив. Обладает хорошим здоровьем, молодой: всего три года. Еще имеет веселый характер, ну так это для сторожевой собаки как раз плохо.

— Молодец! — похвалил майор. — Рассуждаешь как зрелый специалист. Вижу: проштудировал ты учебник. Ну, а теперь давай говорить о главном. Думаешь, что я к тебе просто так зашел, мимоходом? Ошибаешься. Я по важному делу. Где тут у тебя можно присесть?

— Да вот хоть тут.

Они сели на пеньки: майор на маленький, а Павлик на высокий. Кто-то неудачно спилил тут сосну, оставил высокий пенек, и Павлику сидеть было неудобно — ноги не доставали до земли.

Пошарив по карманам, командир вынул трубку, понюхал ее, подумал и снова спрятал. Пояснил:

— На воздухе не курю.

Павлик елозил на остром пеньке («как сорока на колу») и все думал, какой же важный вопрос пришел сюда решать майор?

— Везет же тебе, Рыбин! — сказал майор. — Нет, я серьезно, ты не улыбайся. Вчера благодарность получил, сегодня вот — приятное письмо, и, вероятно, от девушки, не зря же ты пел. Да… А я пришел дополнительно тебя порадовать: за отличную службу приказом командира полка тебе присвоено звание «ефрейтор». Сегодня будет объявлено перед строем.

Павлик вскочил с пенька, вытянулся, бросив руки по швам, и недоуменно уставился на командира — надо было что-то отвечать. А он не знал, что именно положено говорить в таких случаях, ему ведь никогда еще не присваивали званий.

— Поздравляю, — сказал майор и пожал ему руку.

— Служу Советскому Союзу!

— Ну вот, — сказал майор, снова усаживаясь. — А теперь перейдем к самому важному вопросу. Да ты садись, Рыбин. Речь идет о твоей командировке. Посоветовались мы в штабе, обговорили и решили послать тебя в командировку. Как ты, справишься?

Павлик снова, на этот раз в волнении, сполз с пенька.

— Не знаю, — сказал он. — Я ведь в командировки никогда не ездил. А куда ехать?

— В том-то и вся загвоздка! — усмехнулся майор. — В твой родной город. Туда, откуда ты получил сегодня это письмо (Павлик только сейчас сообразил, что до сих пор держит письмо, как какой-нибудь фельдъегерь). Ну так как, поедешь?

— Поеду… — сорвавшимся голосом ответил Павлик. — Поеду, товарищ майор!

— Ну, собственно, я в этом и не сомневался, — морща нос, командир насмешливо разглядывал новоиспеченного ефрейтора. — Еще бы не поехать на недельку домой! Но боже тебя упаси увлечься! Ты командируешься по сугубо служебному делу. Едешь по заданию. А задание твое такое: получить в питомнике двух служебных собак, без которых ты просто не имеешь права возвращаться. Понял?

— Да я!.. Да я в лепешку разобьюсь, в нитку вытянусь, а собак привезу! — запальчиво произнес Рыбин.

— Э, нет! — улыбнулся командир. — Только не это! Никаких лепешек и ниток. Мы не хотим терять молодого и перспективного ефрейтора. Ты нам нужен невредимый и с собаками.

— Выполню! — заверил Павлик. — Привезу собак. Можете не сомневаться, товарищ майор.

— Вот это слова воина. Правильно. А сейчас иди получай в штабе командировочное предписание. Вечером зайдешь ко мне: дам тебе личное письмо к моему старому приятелю старшине Фомину. Он работает в питомнике и, надеюсь, поможет тебе. Выезд завтра утром. Да, существенная деталь. Кого предлагаешь оставить здесь за себя?

Павлик ответил, не раздумывая:

— Рядового Марфина.

— А что? — сказал командир. — Этот подойдет. Вполне.

5

Был только конец мая, но тут, в приморском городке, стояла жара. Над асфальтом перрона, как над сковородкой, слоился и дрожал горячий воздух, отполированные лезвия рельсов изламывались, двоились и у семафора перед железнодорожным мостом словно повисали над землей. Казалось, будто с того самого моста стальная дорога некруто уходила вверх, лесенкой к облакам.

— Мираж… — пренебрежительно сказал Марфин. — Там же мост, масса железа, воздух сильнее прогревается. Вот оно и мерещится. Физика, игра света.

Он уплетал вторую порцию мороженого, чмокал, успевая при этом дотошно поучать Павлика. Конечно, может быть, какое-то право он имел на это — командир дивизиона поручил ему проводить друга и даже специально выдал увольнительную, но марфинская въедливость Рыбину порядком надоела. В буфет нельзя, в зал ожидания нежелательно, только на перроне можно. Они торчат тут полтора часа на отшибе в тени летнего ларька-киоска, вдали от вокзальной суеты. По мнению Марфина, здесь Павлик должен «сосредоточиться и собраться с мыслями перед дальней дорогой».

— Вообще, всякие поездки — это муть, — смакуя мороженое, произнес Марфин. — Человек нервничает, переживает. И становится немножко ненормальным. Особенно в такую жару.

— А я люблю путешествовать, — назло Марфину сказал Павлик. — Как заляжешь, бывало, на полку, и едешь, едешь… — Павлик мечтательно закатил глаза. — Хорошо! За окном все время новые картины, в поезде новые люди, новые знакомства, разговоры, впечатления. Человек, если хочешь знать, за дорогу растет. Новеет.