Я опять оказалась в обществе чиновников, их было человек десять, в комнате стоял густой табачный дым. Один из этих людей окинул меня взглядом сверху донизу, юбка успокоилась. Я скрестила на груди руки.

— Садитесь.

— Спасибо, у вас здесь не слишком-то уютно.

— Сядьте, — подтвердил, видимо, старший по чину. Я доверительно ему улыбнулась. Кроме меня, женщин в комнате не было. Я думала о том, что навещу в Париже дядю Леонарда. Он жил со своей третьей женой на краю Марэ. Со второй он жил в Америке, к северу от Сан-Франциско, на невысоком холме посреди леса. По утрам к его большому окну на террасе слетались колибри и пили подслащенную воду, налитую в небольшие сосуды, подвешенные под крышей. Они так часто хлопали крыльями, что человек убеждался в быстротечности времени. Дядя воспринимал это как утешение. Когда он смотрел в окно, то видел только лес, а немного дальше внизу они могли зимой разглядеть за кедрами восточный берег маленького озера; летом в долине часто стоял туман. Три года тому назад, когда я в последний раз видела дядю, он рассказал мне, что, вернувшись с третьей женой в Париж, он может еще надежнее забыть всё, в особо благоприятные моменты — даже свое прошлое, а иногда — и самого себя. Возможно, дядя Леонард обрадуется встрече со мной. Он покажет мне в Париже то, что не найдешь на видовых открытках: мясную лавку Панцера и леса, которые не стоят перед домами, как у нас, а сетью свисают с крыши. Он собирался поесть со мной свежих устриц. Я познакомилась бы с обоими его американскими сыновьями, у которых было много профессий и которые разбирались понемногу во всем, а толком — ни в чем, как он утверждал. Вот что делает с человеком свобода, без конца повторял он, поглядывая на меня наполовину сочувственно, наполовину завистливо, хотя у меня вроде бы никакой свободы не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать научную карьеру. И будучи уже так близко к цели, я не испытывала ни малейшего желания еще исполнять чьи-то приказы. Но вести себя глупо не хотела тоже. Я села.

— Вы химик?

— Как вам известно.

— Вы четыре года работали в Академии наук?

— Да, по окончании университета я начала там работать. Но уже два года там не работаю. Я работаю на кладбище.

— На кладбище?

— В последнее время — да. Из-за предстоящего отъезда. — Я удивлялась тому, как мало, казалось, знают эти пограничники. Эти вопросы в последние месяцы мне задавали неоднократно — и других людей в моем окружении тоже об этом спрашивали, про некоторых я это знала, про других могла лишь догадываться.

Человек в мундире листал бумаги.

— Встаньте.

— Я должна встать?

— Да, мы же вам только что сказали. И не задавайте вопросов. Вопросы задаем мы.

Я встала. Юбка у меня прилипла к заду.

— Заявление на отъезд было подано в апреле позапрошлого года. Начиная с мая по отношению к вам действует ограничение контактов. Вы были засекречены?

— Нет. Я хочу сказать, что запрет на контакты должен был действовать и дальше, но засекречена я еще не была.

— У нас другая информация. Вы хотите нас обмануть?

— Нет.

— Над чем вы работали в Академии наук?

Мне жали туфли, я переминалась с ноги на ногу и оглядывала присутствующих.

— Мы дождемся ответа?

— Что я могу вам об этом сказать? Я уже забыла. О том, чего я не забыла, я должна молчать, а о чем не должна молчать, того вы все равно не поймете. Вы не специалисты, господа.

— Ого, какая хитрюга, — чиновник захлопнул лежавшую перед ним папку и стал шепотом переговариваться с начальником, сидевшим в сторонке позади него.

— Увести. — Начальник кивнул высоченному парню с непропорционально маленькой головой. Он был такого высокого роста, что его брюки явно пришлось выпустить — темнозеленый цвет нижнего края этих брюк выглядел, словно кайма. Высоченный схватил меня за руку выше локтя и отвел в соседнюю комнату. Тоже без окон.

— Где мои дети?

— Вы что, не слышали? Вопросы здесь задаем мы.

Тут бы я охотно присела, но в этой комнате не было ни стула, ни стола, а садиться в юбке прямо на пол в присутствии этого чиновника мне не хотелось. Я посмотрела на свои часы. Было начало седьмого. Алексей и Катя скоро проголодаются.

Когда я снова взглянула на часы, было десять минут седьмого, а на часы я смотрела примерно каждые три минуты, в последний раз — без пяти семь, когда вошел прежний чиновник с женщиной в форме.

— Какие-нибудь происшествия? — спросил он высоченного.

— Никаких происшествий, — прозвучало с высоты. В виде приветствия высоченный держал руку у виска.

— Раздевайтесь. — Старший чиновник благожелательно мне кивнул.

— Что, простите?

— Вашу одежду можете вручить вот этой коллеге. — "Эта коллега" тупо взглянула на меня. Имена не назывались. На секунду я задумалась над тем, как могут звать такого молодого служащего, пусть высокого, но с такой маленькой головой, в каком подразделении он служит и какое у него звание. Быть может, он капитан? Но "капитан" значит главарь, а у этого голова маленькая, да и звание, наверное, невысокое. Но такой игры слов следует избегать, следует считать ее уязвимой с точки зрения закона, поскольку служащий с маленькой головой оказывается по ее причине ущемленным, профессионально и недвусмысленно, это ущемление делает его смешным, и в мире, где царит порядок, оно просто недопустимо. Старший из чиновников рявкнул на меня:

— А побыстрее нельзя?

— Почему это я должна раздеться?

— Вопросы здесь задаем мы, а не вы, — повторил высоченный и осклабился, подбадривая меня.

— Раздеться, перед вами? — Возможно, здешние пограничники вызубрили всего четыре-пять фраз, которыми они пользовались в зависимости от ситуации. Эти фразы их личностей не раскрывали, но для необходимых указаний их было достаточно. Меня разбирал смех.

— Может, вы здесь видите еще кого-то? — Высоченный с маленькой головой погладил изящный черный пистолет, который, казалось, приклеился к его туловищу. Смех, что так и рвался из меня, сдержать было невозможно.

— Вы хотите, чтобы я…

— Давайте, давайте, мы ведь тоже всего только люди. — Старший чиновник делал вид, будто ему скучно.

— Люди? — Я нервно рассмеялась.

Открылась дверь, вошел еще один в мундире.

— Что происходит? Где вещи? — Голос его звучал хрипло.

— Она ломается.

— Может, позвать подкрепление?

— Нет. — Сначала я сняла туфли, потом платье. Служащая протянула руку, и мне пришлось передать вещи ей.

— Всё снимайте.

Услышать еще раз: "А побыстрее нельзя?" мне не хотелось. Я решила на какие-то мгновения перестать думать, сняла чулки и белье, и все это тоже отдала служащей. Чулки я аккуратно сложила, прежде чем сунуть ей в руки.

— Украшения — тоже.

Я сняла с шеи цепочку и отдала ее женщине, та осталась совершенно безучастной. А к чему могла бы она проявить участие?

— Часы. — Тем временем высоченный с маленькой головой поглаживал свой пистолет.

— И очки.

Я еще раз взглянула на часы — было десять минут восьмого. Времени у них оставалось немного. Вдруг я с полной ясностью поняла, что они обязаны до полуночи переправить нас через границу. Иначе они нарушат свои собственные правила. Ведь между двумя государствами наверняка существовало соглашение, определявшее эти процедуры.

— Кольцо.

Я воззрилась на человека в мундире так, словно я его не поняла, — он указал на мою руку. Я оглядела свою руку и покачала головой.

— Кольцо.

— Не получится. Оно не снимается.

— Любое кольцо снимается. Мыло!

Я еще энергичнее замотала головой. Один из служащих вышел, возможно, затем, чтобы принести мыло.

— Если мыло не поможет, то на этот случай имеются и другие средства, — шепнул мне человек в мундире. Я сделала вид, что не слышала этого. Кольцо я не снимала со дня смерти Василия, не снимала ни на ночь, ни когда плавала, ни когда что-то отмывала, ни когда копалась в земле на кладбище и выдергивала сорную траву, ни потом, когда мыла руки. Никогда.