Поддерживал кандидатуру Шмелева и Томас Манн, лауреат Нобелевской премии 1929 года, что давало ему право номинации. С Манном вели переговоры и по поводу Бунина. В частности, Алданов. 10 января он сообщил Бунину, что Манн любезен, но уклончив, ему трудно сделать выбор между Буниным и Шмелевым. 18 января Шмелев писал Ильину о восторженном письме к нему Манна по поводу повести «Под горами» в немецком переводе. Манн высоко отзывался о Шмелеве еще в 1925 году: в декабре был опубликован его обзор[384] переведенных на немецкий язык произведений европейской литературы, особенно значительным среди русских писателей он полагал Шмелева, его «Солнце мертвых», была отмечена и «Митина любовь» Бунина.

Как бы там ни было, в написанном по просьбе Нобелевского комитета отзыве влиятельного слависта из Копенгагенского университета Антона Карлгрена, поклонника Бунина, о творчестве Шмелева содержались весьма скупые оценки, его дарование представлялось прежде всего как отвечающее политическим задачам. Кроме того, февральское письмо-номинация Н. ван Вейка в пользу Шмелева по формальным обстоятельствам не учитывалось, поскольку срок представлений закончился в конце января.

Премия 1931 года не досталась ни Бунину, ни Шмелеву, ни Мережковскому. Бунин уверял, что «дело даже не в деньгах», что пропало дело всей его жизни, что премия заставила бы мир оборотиться к нему лицом, переводить его тексты на все языки[385]. Тем временем в доме Буниных раздражение против Шмелева нарастало, что и выразилось в тоне «Грасского дневника» Кузнецовой. 23 октября она написала о нем крайне пренебрежительно: вслух читали «Беглеца» Чехова, и как это полезно — читать Чехова и Толстого о России! но не Шмелева! Буквально так: «Уверена, что Шмелев, который разводит о ней такую патоку, если бы хоть раз вздумал перечесть Чехова, постеснялся бы потом взяться за перо. Его потонувшая в блинах, пирогах Россия — ужасна»[386]. Кузнецова, кроме блинов и пирогов, в прозе конкурента больше ничего не увидела или не захотела увидеть.

Когда в том же году Шмелев прочитал только что написанный для «Богомолья» очерк «У Троицы» Кульманам и Бальмонту, те взволновались, и профессор сказал автору, что он сам не знает, что написал… Его супруга, почитательница, впрочем, как и сам Кульман, Бунина, промолвила: получить премию должен Шмелев! А супруга Бальмонта сказала Ольге Александровне: «Конечно, премию долж<ен> получить Ш<меле>в, а не… Бальмонт!»[387]. С тем, что Нобелевскую премию должен получить Шмелев, согласился и Кульман.

Шмелева поддержал Ильин, в Германии он читал о нем лекции. Понимая, что сроки крайне ограничены, что Агрелл и Карлгрен уже остановили свой выбор не на Шмелеве, он решил развернуть прошмелевскую кампанию в следующем году.

1931 год завершался для Шмелевых по поговорке «Все слава Богу»: налоги были заплачены, уголь закупили, за квартиру заплатили, миланское издательство взяло «Неупиваемую чашу» и прислало 320 франков, переводчица из Швейцарии прислала ящик яблок… Но мучили боли в желудке, прочие хвори, которые мешали всему… и колоть дрова, и спать на левом боку… Пришел 1932 год, и возобновилась борьба. И ее участники — опять Бунин, Шмелев, Мережковский.

13 января 1932 года Н. ван Вейк вновь отправил в Шведскую Академию представление на Шмелева. Еще в 1931 году Шмелева выдвинул на премию 1932-го Манн. В его письме к членам Шведской Академии от 23 января о Шмелеве говорилось следующее:

Но… Но Манн выдвинул не только Шмелева! Он предлагал двух номинантов — Шмелева и Германа Гессе.

В то же время в печати все чаще стало появляться имя Мережковского, что вызывало обеспокоенность Бунина. Но Шмелев был опасен им обоим. По мнению современных исследователей, Мережковский и Бунин предприняли против Шмелева некоторые шаги: активно использовалась пресса. В частности, Степун и Адамович в публикациях критически отзывались о творчестве Шмелева. Таким образом, обнаруживается еще одно объяснение уничижительной критики в адрес Шмелева. Бунин же вообще ставил прозу Шмелева ниже романа Степуна «Николай Переслегин», опубликованного в «Современных записках» в 1929 году. Роман в форме писем философа Переслегина к возлюбленной Наташе построен на любовной интриге. Критики отмечали длинноты, в целом неудачную, неубедительную эпистолярную форму повествования. К. Зайцев писал об отсутствии у Степуна дара художника и творческой силы («Россия и славянство». 1929. 1 июня). Причем, и Зайцев, и Адамович — а его отзыв был опубликован в «Последних новостях» (1929. 29 августа) — сошлись в том, что идея романа Степуна — вне совести, вне сердца. Впрочем, Бунин ехидно заметил члену редколлегии «Современных записок» И. И. Фондаминскому: «Жаль, что некому написать об этой книге. Нет критиков равного уровня. Это не о Шмелеве или Федине писать»[389].

Шмелев подозревал, что против него ведется кампания, о чем он написал Ильину, указав имена Мережковского, Гиппиус и Бунина как инициаторов общественного мнения. Однако в 1932 году премия была присуждена Дж. Голсуорси. Шмелев, надо сказать, был рад тому, что она не досталась Мережковскому.

Противостояние продолжилось и в последующие годы. В начале тридцатых против Шмелева велась откровенная атака со стороны левых радикалов из «Последних новостей» и «Современных записок». В его защиту был опубликован ряд статей Ильина в «Возрождении»: «Искусство и вкус толпы. Ивану Сергеевичу Шмелеву» (1933. 3 января); «Искусство Шмелева. Творчество Шмелева» (1933. 28 июля, 4 августа); «Святая Русь. „Богомолье“ Шмелева» (1935. 2 мая); «Православная Русь. „Лето Господне. Праздники“ И. С. Шмелева» (1935. 18 апреля). В берлинской лекции 1934 года «Мережковский — художник», прочитанной в Русском научном институте, Ильин говорил: «Что же означает всеевропейская популярность Мережковского? Ведь Мережковский считался самым серьезным кандидатом на премию Нобеля. Но чего же стоит тогда европейская слава? Ведь она сама есть большой туман. Она, по-видимому, родится от отсутствия религиозной и художественной очевидности»[390].

Но что такое европейская литературная слава по сравнению с тем, что надвигалось на Европу в 1930-е годы?.. В 1932-м Шмелевы жили материально очень стесненно, они не могли тратить на еду более 10–15 франков в день. Но ни нужда, ни поражение в нобелевской истории, ни оскорбительные статьи не шли ни в какое сравнение с политической опасностью, нависшей над Европой.

Шмелев почувствовал, что в жизни этой спокойной, благополучной и приютившей его Европы будет срыв. Он связывал свои предчувствия с Германией. Он полагал, что приближается новое время, что будет смертельная схватка между двумя социальными мирами, что лидируют умеющие брать власть коммунисты и националисты, что новое время означает наступление казарменного существования и гибель культуры. Он все более утверждался в своем неверии в демократию.