Шмелев принял совет Горького и отказался от первоначального названия повести «Под музыку». Финал повести жизнеутверждающий — и это тоже соответствовало пожеланию Горького, который полагал, что Шмелеву необходимо было сделать акцент на изменении характера героя. Действительно, Якову Софронычу любовь к сыну открывает высшие смыслы жизни. Но путь Ниловны не для Скороходова, эта любовь не приводит его в революцию, он не видит сродства социалистических и христианских идей.

Шмелев внимал Горькому, но шел за Толстым, у которого к Горькому интерес «этнографический», как писал сам уязвленный Горький — автор литературного портрета «Лев Толстой» (1919): «Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, и — только»[34]. Все-таки не только. Толстой хотел узнать Горького, но не видел в его произведениях работающей самобытно мысли; Горький даже встревожил Толстого, и это была тяжелая тревога, в ней проявлялось принципиальное мировоззренческое и этическое различие этих писателей: «Читал после обеда о Горьком. И странно, недоброе чувство к нему, с которым борюсь. Оправдываюсь тем, что он, как Ничше, вредный писатель: большое дарование и отсутствие каких бы то ни было религиозных, т. е. понимающих значение жизни, убеждений, и вместе с этим поддерживаемая нашим „образованным“ миром, который видит в нем своего выразителя, самоуверенность, еще более заражающая этот мир»[35]. Итак, ему неприятны самоуверенность и неверие Горького. И то, и другое имело одно объяснение — незнание, о чем писал Розанов; если по поводу Толстого Розанов сказал: «Но от добродетели Толстого затрещала Россия. И от ума Толстого Россия тоже треснула»[36], то причину горьковской социальной и писательской активности он увидел в незнании, породившем самоуверенность: Горький думал, что успешен, потому что талантлив, а был успешен, потому что попал в определенное «историческое положение» — его, «человека совершенно необразованного», «употребляли» и «тащили» радикалы и революционеры; он расправлялся с Францией или с Соединенными Штатами, выступал арбитром Востока и Запада, веков и культур, сам при этом написав о «проститутке» в «Мальве» (1897), о воре в «Челкаше» (1895), о «воровском и проституционном сброде» в «На дне» (1902) и обругав сословия и классы «сущих людей»[37].

Шмелев не обругивал «сущих людей». В «Человеке из ресторана» нет того критицизма, который был у Горького — автора написанных тогда же «Городка Окурова» (1910) и «Жизни Матвея Кожемякина» (1910–1911). В «Человеке из ресторана» и падшие показаны как заблудшие, там и доносчик — человек несчастный, со своими болячками.

Якова Софроныча Шмелев уважает, потому как Яков Софроныч — выразитель нравственных абсолютов народа. Казалось, знакомая по произведениям Достоевского картина страданий городского человека. Последователь Достоевского в изображении несчастных людей, в повышенном тоне нравственной проповеди, Шмелев, как писал яркий критик русского зарубежья, литературовед К. Мочульский, «преодолел абстрактно-гуманитарную схему Достоевского, превращая формулу в образ»[38]: если герои Достоевского, например Карамазов, существуют как функция своей мысли или порождение чьей-нибудь бредовой фантазии, например Смердяков, то Яков Софроныч — не носитель идеологии и философии, он существует с полной самоочевидностью, он неразложим на «элементы» и «идейки», он говорит настоящим, личным языком, по выразительности не уступающим языку героев Лескова; если, продолжал Мочульский, люди Достоевского — призраки, они не драматичны, потому как в них проявляется прежде всего огромный динамизм мышления автора, то Шмелев исходит из дыхания человека.

Повесть тронула читателей подлинностью героя. Именно тронула. К. Чуковский в обзорах литературной жизни в «Ежегоднике газеты „Речь“» писал о том, что, оказывается, еще не истрачены силы «бесхитростного» реализма, что «бытовик» Шмелев написал повесть «совершенно по-старинному» и «всю ночь просидишь над нею, намучаешься и настрадаешься, и покажется, что тебя кто-то за что-то простил, приласкал или ты кого-то простил»[39]. Любовь писателя к героям — неподдельная, великая душевная сила, и произведение получилось, как отмечал Чуковский, задушевным, форма его — безукоризненной. К. Сомов отметил в дневнике 8 мая 1916 года: «Читал чудесный рассказ Шмелева „Человек из ресторана“»[40]. К. Гамсун, много позже прочитавший «Человека из ресторана» в переводе, писал в 1927 году Шмелеву о том, что считает это произведение, которое он читал всю ночь, гениальным.

В определенной степени ощущение подлинности усиливалось за счет того, что Шмелев придал герою собственные переживания. Например, на появление фрагмента о найденных героем в ресторане деньгах, которые он, преодолев искушения, отдал владельцу, повлиял случай, описанный Шмелевым в 1945 году в письме к Ильину:

Шмелева влекли темы на все времена и для всех сословий: он писал о жалости к обиженному и оскорбленному, о любви к ближнему. Такая любовь была связана у Шмелева с воспоминаниями об отце — великодушном, красивом и трудолюбивом. В том же 1911 году в журнале «Родник» был опубликован рассказ Шмелева «Рваный барин» о самоучке, оформившем по заказу отца подряд на украшение праздничной Москвы: «Отец был простой, необразованный человек, но он имел сердце и умел понимать другого». Герой рассказа — талантливый, но нищий архитектор, которого в насмешку звали рваным барином, мечтает построить всесветный храм, однако ему не дают даже пустяковых заказов, его не пускают в хорошие дома, у него воруют идеи. Лишь отец рассказчика, успешный и известный московский подрядчик, поверил в способности самоучки и не ошибся: сооруженное по его проекту праздничное украшение восхитило москвичей. Сюжет рассказа выразил не только идею человеколюбия, но и мысль автора о Божьем промысле, о справедливом воздаянии униженному таланту. Как и в «Человеке из ресторана», в «Рваном барине» просматриваются мотивы Достоевского. Но где у Достоевского страдания, там у Шмелева их преодоление — и здесь, и, конечно, за порогом земной жизни:

«В праздник освящения плодов был я с отцом в ближнем монастыре, где за стенами покоятся мои близкие. Там пышно разрослись яблочные сады бок о бок с могилами, увенчанными крестами и памятниками. Там много часовен, гранитных глыб и надгробий. Там много успокоившихся.

— Пройдем-ка сюда… — сказал мне отец.

— Куда?

И он повел меня в глубь монастырского кладбища. Отступили глыбы и величавые памятники. У самой задней стены, под вербой, на свеженасыпанном бугорке стоял железный крест, сделанный под березу На нем жестяной свиток.