Если верить газете «Русская мысль», то на концерте Галича была настоящая давка: «…зал — яблоку негде упасть. Даже вопреки тому, что говорили в старину — самому городничему не нашлось бы места. У входа — почти драка, в проходах — толпа, сидят на лестнице на сцене, на полу у сцены, на сцене, за кулисами, даже, кажется, под сценой»[1550].

В первых рядах расположились многочисленные друзья Галича — тоже эмигранты третьей волны. За два часа до начала концерта прибыл Ефим Эткинд, 16 октября выехавший из СССР и поселившийся в Вене. Вскоре он получил приглашение от 10-го Парижского университета (г. Нантер) преподавать там русскую литературу, но уже 24 октября ему позвонил его старый друг Игорь Кривошеин, сын царского министра Александра Кривошеина, и сообщил, что 25-го объявлен вечер Галича. Эткинд решил не упускать такую возможность и в тот же день переехал в Париж: «И тогда мы решили, что это будет самое лучшее начало нашей жизни во Франции. Мы выехали 24-го вечером, с тем чтобы в день приезда, 25-го, пойти слушать Галича, которого мы очень любили»[1551].

Среди зрителей оказались также Андрей Синявский и Григорий Свирский. Последним в зал вошел Виктор Некрасов. Присутствовали на концерте, конечно же, и «патриархи» первой волны эмиграции — архиепископ Иоанн Шаховской, главный редактор «Русской мысли» княгиня Зинаида Шаховская, а также Оболенские, Волконские, Трубецкие, Голицыны…

Пятничный вечер 25 октября открыл Аркадий Столыпин, одетый в белую манишку и галстук. Поприветствовал зрителей от имени издательства «Посев», потом совершенно неуместно объявил, что «рад предоставить слово нашему сладкопевцу Галичу»[1552] (хотя, как справедливо заметил Ефим Эткинд, «сладкопевец» — это последнее, что можно сказать о Галиче, скорее он горькопевец[1553]). Одновременно пригласил на сцену Владимира Максимова. Тот вышел, сопровождаемый аплодисментами, но своей речью никак не мог захватить зал, большую часть которого составляли старые эмигранты. «Поднялся на сцену Максимов, — вспоминает Виктор Перельман, — и стал долго и неловко (словно заранее предвидя, что вряд ли его поймут) представлять Галича, который, стоя на сцене, явно не знал, куда деть свои большие руки и все время стирал со лба пот.

В этом зале, полном седых одуванчиков, на этой маленькой ветхой сцене, которая то и дело поскрипывала под тяжестью переминавшегося с ноги на ногу Галича, начавшееся здесь действо про советскую жизнь казалось чьей-то злой, неизвестно зачем придуманной шуткой.

Картину эту по-своему дорисовывал и бодрячок Максимов, не спускавший влюбленных глаз с Галича. Не в силах оправиться от несуразности происходящего, он, видно, так и не мог придумать, что же ему все-таки сказать, чтобы возбудить у зала интерес к Галичу. Он пытался говорить о его поэзии, разоблачающей советский режим, о том, как его любят в СССР, и еще о чем-то, а потом, словно почувствовав, что все это пустое, вдруг вскинул в сторону Галича руки и воскликнул: “Да вы посмотрите, господа, какой это красивый человек!”

Седые, молодящиеся дамы, сидевшие позади меня, словно по команде, наставили на Галича монокли. В зале раздались жидкие аплодисменты. В проходах захлопал прорвавшийся в зал безбилетный плебс»[1554].

С этим явно критическим описанием контрастирует очерк Михаила Славинского, где дается иная картина перед началом выступления Галича: «…заслуга поэта, пленившего публику, тем больше, что организаторы вечера совершенно не справились со своей задачей.

Начать с того, что места (400 с лишним) были не нумерованы, отчего в зале, в проходах и при входе возникло то, почти доходящее до драки, столпотворение, которое репортер “Монда”, сообщавший об этом вечере, назвал “московитским”. “Техника” на сцене (микрофон и громкоговорители) работала так, что порой казалось, будто неврастеническая электроника на один взмах ресниц поэта отвечает львиным рычанием. Также не справился со своей ролью и открывавший собрание, но…

Положение спас В. Максимов. В прекрасно сделанном и прекрасно сказанном коротком слове он тепло представил публике А. Галича, рассказав о двух с ним встречах. Несмотря на то что между первой и последней прошло 20 лет, поэт — по словам В. Максимова — остался все таким же аристократически выдержанным и элегантным»[1555].

В своих более поздних воспоминаниях Славинский сообщает, что «проведением вечера ведал оргкомитет, состоявший из 10 членов Союза [НТС] и друзей. Был снят зал на 400 мест, а собралось более 700 человек, что вызвало сильную давку. Не попавшие на концерт получили тут же возможность купить билет на следующее выступление»[1556]. Дополнительные детали обоих выступлений Галича приведены в статье Славинского «Триумфальный успех», опубликованной «по горячим следам»: «В пятницу 25 октября более пятисот человек буквально наводнили зал, рассчитанный на четыреста мест. За час до начала не только все кресла оказались занятыми — люди сидели на полу в проходах между рядами, на ступеньках лестницы, ведущей на балкон, и даже на самой сцене. Перед входом образовалась многосотенная очередь: безбилетникам не оставалось ничего другого, кроме как купить билеты на следующий концерт. <…> Второй концерт Галича состоялся в том же помещении 29 октября. Зал вновь был полон. Присутствовало много студентов-славистов, а также профессоров и лекторов университета. Многие пришли во второй раз. А. Галич исполнил ряд новых произведений, которые войдут в его второй поэтический сборник “Когда я вернусь”»[1557].

Примерно четверть зрителей, присутствовавших на этих концертах, составляли советские граждане, которые временно находились во Франции и из газет узнали о выступлениях Галича. В зале порой раздавались их реплики, обращенные к местной публике: «Вот вы толпитесь в проходах, а мы — московские, и знаем, как быть в таких случаях, — заняли места за три часа до концерта»[1558].

За день до второго концерта Галича в Париже, 28 октября, в ПЕН-клубе был устроен прием в честь него и еще трех русских писателей: Максимова, Синявского и Некрасова (последние двое присутствовали в качестве приглашенных, а не членов ПЕН-клуба). Обращаясь к ним с приветственным словом, председатель французского отделения ПЕН-клуба Пьер Эммануэль сказал в шутку: «Мы становимся по существу ветвью Союза писателей СССР»[1559]. Галич тоже ответил ему с юмором, после чего «по просьбе гостей спел две песни своего репертуара»[1560].

После традиционного шампанского внезапно появилась гитара, и ее хозяин Александр Галич с улыбкой и нежностью произнес: «Наша, русская, семиструнная»[1561]. Раздался гром аплодисментов, и Галич исполнил несколько песен. А в самом конце — коллективная фотография на память вместе с хозяином клуба Пьером Эммануэлем.

Теперь пришло время подробнее остановиться, наверно, на самой болезненной для Галича теме — восприятии его песен эмигрантами первой волны. Атмосферу на парижском концерте 25 октября очень живо обрисовал Виктор Перельман: «Как сейчас помню, стоит он, огромный и необыкновенно красивый, на деревянной и совсем маленькой клубной сцене. Он сильно волнуется — первое публичное выступление — стирает капли пота со своего большого лба.

Позади на сцене — весь цвет первой эмиграции: князь Иоанн Шаховской Сан-Францисский, его кузина княгиня Шаховская и еще какие-то седовласые старцы — и опять же маленький ветхий зал человек на сто, не больше, божьи одуванчики из дореволюционных эпох, с моноклями, с экзотическими веерами, пришедшие поглазеть на заморское чудо, высланное на Запад Советами.