Тридцать лет с плеч долой и бокал горячего шампанского, может быть, я так бы и сделал. Но если шампанское легко достать в СССР, то и в социалистическом раю не течет река годов — обратно…

И я досмотрел пьесу.

О публике.

Одета она серо, бедно. Так сказать, по-третьеклассному. Есть кое-где туалеты получше, но общий фон жалкий. По национальному составу достаточно евреев, но подавляющее

большинство все же русское.

Ее психология? Трудноуловима. Это сфинкс безглазый, хотя у него две тысячи глаз. Когда императрица била поклоны под нагло опускающийся занавес, они смеялись.

Но кто «они»? Ведь те, что чувствовали болезненное сжатие сердца, те не смеют говорить. Можно отметить одно: огромный интерес, жгучий интерес этой толпы ко всему, что касается царя и царицы. Это трагическое чувство и эксплуатирует Толстой, чтобы делать сборы. В Москве эта же пьеса идет ежедневно в трех театрах разом. И всегда полно.

Что их влечет? Желание ли посмотреть, как издеваются Над ушедшими властителями, или, наоборот, хоть на сцене Увидеть то, что ушло?.. Шапку Мономаха, двуглавого орла, Царский дом, прежнюю, жизнь?

Обоюдоострая это вещь такие пьесы, господа хорошие!

— Пойдем ужинать?

— Пойдем.

Вот ресторанчик, который открыт до трех-четырех часов утра. Масса народу. Огромная стойка. Столики беспорядочно расставлены. Публика весьма, можно сказать, смешанная, масса дыма, много света и много шума. Довольно грязно.

Мы насилу нашли свободный столик. Но не успели заказать себе «блины со сметаной», как какой-то человек попросил позволения присесть. Мы разрешили. Он был еще молодой, так нечто среднее между шофером и механиком. Впоследствии оказалось, что он электротехник.

Не успел он присесть, как его отыскал другой. Этот был немолодой, совершенно какой-то растрепанный и несуразный. Он спросил:

— Ну как же, есть?

Молодой ответил:

— Да нет, хозяин говорит, вышла вся.

Но тот заволновался:

— Как так можно — вышла!

И озабоченно пошлепал куда-то. А молодой сказал нам:

— Я ему нарочно сказал. Зашибает он больно. Только — довольно! Третьего дня пили, вчера пили, сегодня пили… надо ж конец когда-нибудь?

Но конца не вышло: несуразный таки притащил графинчик.

Присел и он к нам. Молодой, нечего делать, согласился пить водку. Тогда оба стали к нам приставать неистово, чтобы и мы пили, —   они, мол, угощают. Упрашивание происходило в деликатной форме, как только умеют угощать русские, и потому трудно было отказываться, но все же мы решительно отказались. Они все-таки налили нам по рюмочке, и мы все-таки отказались.

Тогда они выпили вдвоем — и раз, и два, и три. И, наконец, несуразный сказал мне:

— Какой, могу спросить, вы национальности?

Я ответил, улыбнувшись:

— Той же, что и вы, —   русский.

Но он хитро подмигнул мне уже опьяневшим левым глазом:

— Нет-с, не проведете!.. Хорошо по-русски говорите, а только вы не русский.

— А кто же?

— Это вам самим известно. Или швед вы, или англичанин… А вот они (он показал на моего спутника) из немцев.

Я рассмеялся:

— Это вы потому, что мы водки не пьем?

— И по тому, и по другому. Что мы русские, мы — дураки… А вы вот… Да, так и надо! Вы умницы! Знаем мы вас… Вы нашу Россию вот этак сгребете (он показал кулаком, как я сгребу Россию), —   и англичане, и шведы, и немцы… вы народ стоящий. Да-с… А мы что? Русскому человеку выпивать надо!..

Тут перебил другой, тоже уже пьяневший, электротехник:

— Надо, надо!.. Только уж очень шибко… Как бы опять в милицию не попасть… Они вот как запьют (он показал на несуразного), так уж до последнего… Домой ничего не принесут!

Несуразный сказал:

— И сгребут они Россию, сгребут… Какие люди были!.. Я вот поваром служил у князей… (тут он сказал одну очень громкую фамилию).

Электротехник пояснил:

— Они отменный повар… И теперь иной раз зайдут, так им все предоставляют: только сделай майонез, сабайон…

— Да-с, —   продолжал повар, —   а где все это? А вот вы — вы швед!.. В какой компании служите? По делам тут? Покупаете что-нибудь или, может быть, по электричеству? Так вот они электротехник!

Электротехник сказал:

— Да я теперь, действительно, опять работаю. Могу.

— А то что — запивали? — спросил я.

Он ответил, как-то по-детски улыбнувшись:

— И запивал, и другое было. Знаете, там, на Владимирском.

Я сказал важно:

— Знаю…

Он продолжал:

— Так это меня затянуло, хуже водки. Верите, по пять суток не выходил. Ну, теперь баста! Больше не играю. Был хозяином, теперь поступил мастером. Все равно, буду работать!

Пьяный повар опять стал приставать:

— Англичанин вы и есть!

Мне это, наконец, надоело, и я сказал:

— Какого черта я англичанин? Русский я самый настоящий. Вот потому и водки не пью! Пропили мы Россию!..

Это произвело в нем перемену, как всегда бывает у пьяных. Так сказать, «пошло на слезу». И когда мы кончали блины, он уже говорил мне, что я настоящий русский, что слава Богу, что я не пью, и что «как-нибудь Рассею высвободим». И хныкал.

Была еще барышня, которая приставала с какой-то лотереей. Тут такого рода нищенство, по-видимому, в распространении. Носит на щитке каких-нибудь двадцать билетиков и, когда их разберут, тут же разыгрывает. Я выиграл плитку шоколада, которую мы и съели с поваром и с электротехником.

И пошли себе…

Ночь протекла благополучно. На следующее утро я делал кой-какие покупки и между прочим, к сведению любителей шоколада, сообщаю, что возобновился знаменитый магазин Крафта. Правда, он уже не на том месте и какой-то маленький. Мне завернули фунт этого самого Крафта, который стоит три с полтиной.

Потом для полноты впечатлений послушал я уличное радио на Невском. Стоит этакая тумба, из которой начинает говорить не то актер, не то адвокат, вразумительно и ясно, голосом, который заглушает уличный шум:

— Это радио поставлено такой-то компанией, находящейся там-то и т. д.

Самореклама. Затем дзинкает и бринкает, как в плохом граммофоне. Шансонетный оркестр, романс, комик-куплетист. Для ума замечательно, для слуха пренеприятно. Порядочная толпа слушает эту окрошку с ботвиньей.

На Невском я оформил наблюдение, которое я сделал еще раньше. Свободная любовь — свободною любовью в социалистической республике. Но порнография, должно быть, преследуется. Ибо нигде я не видел даже того, чем пестрят витрины всех городов Западной Европы. Голости совсем не замечается.

То же самое надо сказать насчет уличной проституции.

В былое время с шести часов вечера на Невском нельзя было протолпиться. Это была сплошная толпа падших, но милых созданий. Сейчас ничего подобного нет. Говорят, они переместились и по преимуществу рыскают около бань. Другие объясняют, что вообще проституция сократилась, дескать, мол, нет в ней нужды: и так все доступно. Но это, конечно, преувеличено. Мне кажется, что в этом вопросе что-то произошло. А что именно, я дешифрировать не мог. Спрашивал, может быть, милиция очень преследует. Говорят, нет. В Ленинграде не притесняют.

Обратно я хотел ехать самым скверным поездом. Гаруну-аль-Рашиду необходимо везде побывать.

Самый скверный поезд это «Максим Горький», где, говорят, сидят на голове друг у друга. Но это поезд местного сообщения. В Москву самое скверное место оказалось в жестком вагоне почтового поезда. Но все же на городской станции мне дали плацкарту, за все вместе заплатил восемь рублей с копейками.

Жесткий вагон оказался очень приличным, я получил в свое обладание целую длинную и широкую жесткую скамейку, на которой, постелив плед, прекрасно выспался.

Сопутчиков по купе было трое, барышня в кушаке и мужской рубашке, молодой человек в европейском костюме и еще кто-то бесцветный. Они мне не докучали. Ехали мы часов восемнадцать, но за это время никто не сказал между собою ни единого слова. Не очень принято в СССР разговаривать с незнакомыми. Вышколила Чека.