При спуске с моста лошади перешли на рысь, направляясь к бульвару Сабана. Слева, с табачной фабрики Арросерос, доносился шум — это работницы крошили листья табака. Ибарра не мог сдержать улыбку, припомнив тот крепкий запах, что в пять часов вечера распространялся с моста Пуэнте де Баркас, и его замутило, как в детстве. Вспоминая веселую болтовню и шутки здешних работниц, он перенесся мысленно в Лавапьес, мадридский квартал, известный бунтами табачниц, которые не раз обращали в бегство обозленных полицейских.

Вид ботанического сада развеял его игривые воспоминания: демон сравнения привел ему на память ботанические сады в европейских странах, где надо затрачивать много сил и много денег, чтобы появился лишний листик или распустился лишний бутон, и роскошные, ухоженные сады в колониях, всегда открытые для публики. Ибарра взглянул затем направо, и его взору открылась старая Манила, еще окруженная стенами и рвами, словно анемичная девица, укутанная в одежды времен молодости ее бабушки. А вот и море, сливающееся с горизонтом!..

«На том его берегу — Европа! — подумал юноша. — Европа, где гордые нации постоянно волнуются, ищут счастье, упиваются мечтами по утрам и разочаровываются с заходом солнца… и счастливы, несмотря на свои поражения. Да, на том берегу бескрайнего моря обитают нации, живущие полной духовной жизнью, но не пренебрегающие и материальным миром; они гораздо богаче духовно, чем те нации, что кичатся почитанием всего духовного!..»

Но мысли его меняют направление при виде небольшого холма неподалеку от Багумбаяна. Эта уединенная горка у бульвара Лунета привлекла теперь его внимание, и он задумался.

Он стал вспоминать о человеке, который просветил его разум, научил видеть доброе и справедливое. Не так уж много идей внушил ему наставник, но они глубоко запали ему в душу, мудрые изречения эти не изгладились из его памяти за семь лет пребывания в Европе. Сей человек был старый священник, и прощальные слова старца еще звучали в ушах Ибарры. «Не забывай одного: знание — это достояние рода человеческого, но наследуют его лишь те, у кого есть сердце, — сказал наставник, — Я старался передать тебе все, что получил от своих учителей; это богатство я приумножил, как мог, и вручаю его следующему поколению; ты же передашь его тем, кто сменит тебя, и можешь утроить его, ибо едешь в очень богатые страны». И старик добавил, улыбаясь: «Они приезжают сюда за золотом, а вы тоже поезжайте в их страны за другого рода золотом, в котором мы нуждаемся! Помни, однако, — не все то золото, что блестит». Этот человек умер там, на холме. Как бы в ответ на воспоминания, юноша тихо прошептал:

— Нет, несмотря ни на что — родина превыше всего, Филиппины — дочь Испании! Несчастная судьба Испании не омрачит ее славы, нет!

Он оставил без внимания Эрмиту, бело-голубые домики которой с красными крышами выглядывают из зарослей нипы, как феникс, возрождающийся из пепла. Его взор не задержался ни на Малате, ни на кавалерийских казармах, окруженных деревьями, ни на людях, ни на хижинах из нипы с пирамидальными кровлями, прятавшихся среди платанов и пальм и построенных, как строятся гнезда, — отцом семьи.

Экипаж катился дальше по широкой и пыльной дороге, залитой ярким тропическим солнцем, навстречу ему двигались двуколки, запряженные одной или двумя лошадьми, сбруя которых из абака свидетельствовала о том, что их владелец — деревенский житель; возчик молча оглядывал седока богатого экипажа и продолжал свой путь. Время от времени экипаж обгонял ленивого и понурого карабао, тащившего неуклюжий фургон.

К унылому, монотонному пению погонщика, сидевшего верхом на буйволе, присоединялся громкий скрип рассохшихся колес на огромной оси тяжелой повозки; порой слышалось шуршанье стершихся полозьев парагос — своеобразных филиппинских саней, которые волочат по дорожной пыли и грязи. На полях и обширных лугах пасся скот, белые цапли спокойно восседали на хребтах быков, закрыв глаза, те с аппетитом жевали сочную траву. Вдали скакали и резвились кобылы, преследуемые буйным жеребцом с длинным хвостом и пышной гривой: жеребец оглашал воздух ржанием, а из-под его могучих копыт летели комья земли.

Но наш путешественник погружен в размышления, а временами дремлет: меланхолическая или радостная поэзия полей не вдохновляет его. Даже солнце, которое заливает ярким светом кроны деревьев и гонит домой крестьян, обжигающих пятки о раскаленную землю, хоть подошвы у них дубленые, солнце, от которого крестьянка прячется в тени миндалевого дерева или бамбуковых зарослей и погружается в смутные, непонятные мечты, — даже это солнце не может привлечь внимания нашего героя.

Вернемся же в Манилу, пока экипаж, словно пьяный, раскачивается на дорожных ухабах, подпрыгивает на бамбуковых мостиках, поднимается вверх по склонам или быстро катится под гору.

IX. Внутренние дела

Ибарра не ошибся: в «виктории» действительно ехал отец Дамасо, и направлялся он в тот самый дом, откуда юноша недавно вышел.

— Куда это вы собрались? — спросил монах Марию-Клару и тетушку Исабель, которые садились в экипаж, украшенный серебряными бляхами, и с озабоченным видом потрепал девушку по щеке.

— В монастырь за вещами, — ответила она.

— А, да-да! Еще посмотрим, кто сильнее, еще посмотрим… — рассеянно пробормотал отец Дамасо; обе женщины с удивлением взглянули на него. Опустив голову, он медленно пошел к лестнице и стал подниматься наверх.

— Наверное, готовятся к проповеди, учит ее наизусть! — сказала тетушка Исабель. — Садись, Мария, иначе мы опоздаем.

Готовился ли отец Дамасо к проповеди или нет, мы не знаем, но, видимо, мысли его были заняты чем-то очень важным, ибо он даже не протянул руки капитану Тьяго, и тому пришлось согнуться в три погибели, чтобы поцеловать ее.

— Сантьяго! — было первое, что вымолвил монах. — Мы должны поговорить о делах весьма важных, пойдем в твой кабинет.

Капитан Тьяго, встревожившись, не нашелся, что ответить, но повиновался и последовал за дюжим священником, который сам запер дверь.

Пока они ведут тайные переговоры, посмотрим, что делает отец Сибила.

Ученый доминиканец не остался в церкви: отслужив раннюю мессу, он отправился в монастырь своего ордена, находившийся у ворот, которые носили имя Изабеллы Второй или Магеллана, в зависимости от того, какая королевская фамилия правит в Мадриде.

Не обращая внимания на дивный аромат какао, на стук шкатулок и звон монет, доносившиеся из монастырской кладовой, и едва ответив на почтительный поклон брата эконома, отец Сибила поднялся наверх, пересек несколько коридоров и постучал костяшками пальцев в дверь.

— Войдите, — еле слышно ответили ему.

— Да ниспошлет господь здоровья вашему преподобию! — сказал, входя, молодой доминиканец.

В большом кресле сидел старый священнослужитель, с изможденным восковым лицом, похожий на святых кисти Риберы[65]. Глаза ввалились в темные глазницы, и под густыми, всегда нахмуренными бровями блестели особенно ярко; то были глаза умирающего.

Отец Сибила наблюдал за ним некоторое время, скрестив руки на груди под чудотворной ладанкой с мощами святого Доминика. Потом молча и выжидательно склонил голову.

— Ох! — вздохнул больной. — Мне советуют делать операцию, Эрнандо, операцию в моем возрасте! О, эта страна, эта ужасная страна! Не повторяй моих ошибок, Эрнандо!

Отец Сибила медленно поднял глаза и вперил их в лицо больного.

— Что же вы решили, ваше преосвященство? — спросил он.

— Умереть! Увы, ничего другого мне не остается. Я очень страдаю, но… и я заставлял страдать многих… Счеты сводятся! А ты как? С чем пожаловал?

— Я пришел рассказать вам о том, что вас интересовало.

— А! Ну и как?

— Э! — ответил с досадой молодой монах, садясь и презрительно морщась. — Нам рассказывали сказки; молодой Ибарра — разумный юноша, вовсе не глупец, и, кажется мне, славный малый.