Таков был капитан Тьяго во времена нашего рассказа. Что же касается его прошлого…

Он был единственным сыном торговца сахаром из Малабона, довольно зажиточного, но ужасного скряги, не желавшего истратить ни одного куарто на обучение сына. Поэтому маленького Сантьягильо воспитывал один добрый доминиканец, человек весьма достойный, старавшийся научить мальчика всему, что знал и умел сам. Когда Сантьяго готовился услышать от своих знакомых лестное прозвище «логик», то есть, когда он приступил к изучению логики, смерть его учителя, за которой последовала кончина отца, прервала занятия, и он должен был посвятить себя коммерции. Женился капитан Тьяго на красивой девушке из Санта-Крус, которая помогла ему увеличить богатство и занять положение в обществе. Донья Пия-Альба не пожелала довольствоваться торговлей сахаром, кофе и индиго: ей хотелось сеять и пожинать плоды, и молодая пара купила земли в Сан-Диего. С тех пор и завязалась их дружба с отцом Дамасо и доном Рафаэлем Ибаррой — самым богатым человеком в городе.

Отсутствие наследника в первые шесть лет брачной жизни превратило стремление молодой женщины к накоплению в почти достойную порицания страсть, но тем не менее донья Пия оставалась все такой же статной, стройной и дебелой. Напрасно справляла она «девятины», посещала по совету богомолок из Сан-Диего пресвятую деву де Кайсай в Таале, раздавала милостыню, танцевала в процессии под майским солнцем перед пресвятой девой де Турумба в Пакиле. Все было напрасно, пока отец Дамасо не посоветовал ей отправиться в Обандо поплясать и там на празднике святого Паскуаля Байлона и испросить сына. Известно ведь, что в Обандо находится святая троица, ссужающая родителей по их выбору сыновьями или дочерьми: пресвятая дева де Саламбай, святая Клара и святой Паскуаль. Последовав этому мудрому совету, донья Пия почувствовала наконец, что станет матерью…

Увы! Как тот рыбак, о котором пишет Шекспир в «Макбете», что перестал петь, едва нашел сокровище, она утратила вдруг душевный покой, сделалась очень печальной, и никто больше не видел улыбки на ее лице. «Глупые капризы!» — говорили все, даже капитан Тьяго. Послеродовая горячка положила конец ее печали, оставив сиротой прелестную девочку, которую нес к купели сам отец Дамасо; и так как святой Паскуаль не послал сына, которого у него просили, девочке дали имя Мария-Клара в честь пресвятой девы де Саламбай и святой Клары, предав забвению почтенного Паскуаля Байлона.

Малютка была поручена заботам тетушки Исабель, той доброй, по-монашески учтивой старушки, с которой читатель уже знаком. Большую часть года Мария-Клара жила в Сан-Диего из-за тамошнего здорового климата, и отец Дамасо очень баловал ее.

Мария-Клара не унаследовала маленьких отцовских глаз: глаза у нее были, как у матери, — большие, черные, оттененные длинными ресницами, живые и лукавые, когда она резвилась, грустные, глубокие и задумчивые, когда она становилась серьезной. В детстве ее вьющиеся волосы были почти совсем светлыми; точеный носик не был ни острым, ни приплюснутым; рот маленький и изящный, точь-в-точь как у матери, щеки украшали веселые ямочки; кожа была тонка, как луковичная кожура, и бела, как хлопок. Млевшие от восторга родственники находили в Марии-Кларе сходство с отцом, капитаном Тьяго, в маленьких и красивых ушках.

Тетушка Исабель говорила, что почти европейские черты ее лица можно объяснить прихотями доньи Пии; старушка припоминала, что донья Пия в первые месяцы беременности часто плакала перед святым Антонием. Другая кузина капитана Тьяго в общем соглашалась с тетушкой, но расходилась в определении святого: по ее мнению, в этом приняли участие либо сама пресвятая дева, либо святой Михаил-архангел. Знаменитый философ, родственник капитана Тинонга, знавший наизусть «Amat»[59], искал объяснение во влиянии звезд.

Мария-Клара росла, окруженная любовью и заботой. Даже монахи ласково заговаривали с нею, когда она участвовала в церковных процессиях, одетая в белое, с лилиями и жасминами в густых вьющихся волосах, с двумя крылышками из золота и серебра, прикрепленными сзади к платью, и двумя белыми голубками в руках, связанными голубой лентой. К тому же она была такой веселой, щебетала с такой милой наивностью, что капитан Тьяго, бывший от нее без ума, только и знал, что благословлял святых в Обандо и советовал всем приобретать их чудотворные изображения.

В южных странах девочка тринадцати — четырнадцати лет становится женщиной: ночью — еще бутон, на следующее утро она вдруг превращается в цветок. В этом-то переходном возрасте, полном тайны и поэзии, она была отдана, по совету священника из Бинондо, в женскую монашескую обитель святой Екатерины, дабы сестры-монахини воспитали ее в суровом религиозном духе. Со слезами на глазах прощалась она с отцом Дамасо и со своим единственным другом детства Крисостомо Ибаррой, вскоре уехавшим в Европу. В монастыре, обитательницы которого сообщались с миром через двойную решетку да еще под присмотром матери — «подслушницы», она пробыла семь лет.

Дон Рафаэль и капитан Тьяго, имея на то каждый особые причины и видя взаимную склонность молодых людей, договорились о помолвке своих детей и создании общей торговой фирмы. Это событие, происшедшее несколько лет спустя после отъезда молодого Ибарры, было встречено с одинаковым ликованием в разных концах света и в весьма несходной обстановке обоими влюбленными.

VII. Идиллия на террасе

Рано отправились в то утро к мессе тетушка Исабель и Мария-Клара. Девушка была изящно одета, на ее руке, словно браслет, висели четки с голубыми бусинками. Старушка не забыла надеть очки, чтобы читать во время богослужения свой «Якорь спасения»[60].

Едва священник покинул алтарь, как молодая девушка заявила о желании вернуться домой — к великому удивлению и неудовольствию доброй тетушки, считавшей, что племянница ее набожна и богомольна, как монахиня. Ворча и сотворяя крестные знамения, направилась старушка к выходу. «Господь меня простит, он лучше знает сердца девушек, чем вы, тетя Исабель», — могла бы сказать ей Мария-Клара, дабы пресечь ее суровые, но чисто материнские нравоучения.

Теперь они уже позавтракали, и Мария-Клара, стараясь унять свое нетерпение, вяжет из шелка кошелек, а тетушка, орудуя метелкой из перьев, пытается стереть следы вчерашнего пиршества. Капитан Тьяго сидит за столом и просматривает какие-то бумаги.

Малейший шум на улице, грохот каждого проезжающего экипажа отдаются в сердце девушки, заставляют ее вздрагивать. Ах, вот бы сейчас снова очутиться в тихой монашеской обители, среди подруг! Там она могла бы встретить его без трепета, не смущаясь! Но разве он не был твоим другом детства? Разве вы не играли вместе во всякие глупые игры и даже не ссорились порою? Объяснять все это я не стану; если ты, мой читатель, когда-нибудь любил, ты поймешь, а если нет, то напрасно с тобой толковать: непосвященным не понять этой тайны.

— Я думаю, Мария, доктор прав, — сказал капитан Тьяго. — Тебе надо ехать в провинцию, на свежий воздух — ты очень бледна. Как тебе нравится Малабон?.. Или, может быть, Сан-Диего?

При упоминании о Сан-Диего Мария-Клара зарделась, как маков цвет, и не смогла ничего ответить.

— Ты поедешь с Исабель в монастырь, чтобы забрать свои вещи и проститься с подругами, — продолжал капитан Тьяго, не поднимая головы. — Ты уже не вернешься туда.

Душу Марии-Клары охватила смутная печаль, какую мы испытываем, расставаясь навеки с местом, где когда-то были счастливы, однако другая мысль умерила ее печаль.

— А через четыре-пять дней, когда у тебя будут новые платья, мы отправимся в Малабон… Твоего крестного уже нет в Сан-Диего; священник, которого ты видела здесь вчера, тот молодой падре, — новый тамошний священник, он — просто святой.

— Сан-Диего ей больше подходит, братец! — заметила тетушка Исабель. — Кроме того, тот наш дом гораздо лучше, а ведь близится праздник.