— Пойдешь со мной!

Они пошли. Отстав на несколько шагов, я двинулся за ними вслед.

Форт Сент-Терез — настоящий солдатский муравейник. Особенно в такое время года, когда готовятся военные экспедиции. Пехотинцы, саперы, легионеры, черные сенегальские стрелки, даже привезенные из Индокитая солдаты-аннамиты кишели на крепостном дворе. Одна рота уходила, появлялась другая. Здесь их расформировывали и формировали заново, забирали людей из одних частей и переводили их в другие, короче говоря, это был как бы сборный пункт всей армии со всем присущим ему вавилонским столпотворением суеты, выкрикиваемых приказов, маршировок и перекличек.

За столовой терпеливо переминались с ноги на ногу

Чурбан Хопкинс и капитан.

— Вы — норвежец? — спросил сержант у Альфонса.

— Так точно.

— Спросите у них, в какую, собственно, часть они присланы.

Альфонс, с непринужденной элегантностью разговаривавший на всех языках мира, что-то произнес. Как потом выяснилось, это означало:

— Вы вступили в легион?

Капитан, неплохо владевший северными языками, ответил:

— Нет. Просто явились со служебной запиской. По-моему, пытаться укрыться здесь — дело безнадежное.

— Что это за пантомиму устраивал нам Хопкинс, и почему вы делаете вид, что не знаете французского языка?

— Потому что лгать я не намерен ни в коем случае. Наш друг предложил, чтобы в таком случае я не говорил вообще, и сказал, будто я норвежец, не умеющий говорить по-французски. Жаль, если мы и вас впутаем в это дело.

— Мы и так уже завязли в нем по уши…

— Ну? — нетерпеливо спросил сержант.

— Этот человек рассказывает очень любопытные вещи. Он — исполнитель норвежских народных песен, который вступил в легион, потому что с большой любовью относится к Франции. Ему хотелось бы получить скрипку, чтобы иметь возможность заниматься иногда музыкой.

— Вы рехнулись! Спросите, куда у него назначение? В разговор вмешался Хопкинс.

— Когда я встретился с ним, он как раз шел от полкового врача. Мне один санитар сказал.

Альфонс понял намек и обменялся несколькими фразами с капитаном. Позже я узнал, что сказано было:

— Вы не знаете, господин капитан, к чему это клонит Чурбан?

— Он хотел бы попасть в госпиталь.

— Не годится, все быстро раскроется.

— Я тоже так думаю.

— Может быть, если сделать иначе… — Он повернулся к сержанту. — Говорит, что прибыл вчера на том корабле, где был случай холеры…

— Что?!. Скажите этому психу, чтобы он немедленно отправился в дезинфекционную… И этот толстый подонок тоже пойдет вместе с ним… Я сам прослежу за этим… Марш! Марш!… Гнусность-то какая!…

Сержант исчез вместе с новенькими.

— Чего ради ты подвел их под карантин?

— Там нет проверки документов, записи, инспекций. Они сумеют немного переждать, а разной одежды там столько, что я просто разочаруюсь в Хопкинсе, если он не стянет что-нибудь подходящее.

Хопкинс, однако, никогда не разочаровывал своих друзей. Уже вечером мы увидели Чурбана в казарме играющим в карты с какими-то кавалеристами. На нем была сливово-синяя форма суданских стрелков и даже медаль на груди — великолепное начало военной карьеры, если вспомнить, что еще утром он ходил в штатских.

— Сто чертей! Дверь! — заорал он, когда я вошел, потому что с моря дул и впрямь-таки сильный ветер. — Кто сдает?… Каждый боится, что у него руки отвалятся, если он прикроет дверь… У меня четыре дамы, я выиграл… Не горюйте, ребята! Выше голову! Карточное счастье переменчиво…

Это верно, но только не в случае, если карты тасует Чурбан Хопкинс. Партнеры, очевидно, не знали этого. Хопкинс дымил сигарой, сдавал, заказывал вино и сгребал монеты в карман, громким хриплым голосом утешая и подбадривая игроков. Меня он не удостоил даже взглядом.

Альфонс, войдя и увидев Хопкинса, спросил:

— Ну, а норвежца куда девал?

— Что?!

— Куда норвежца девал? Ты что — глухой?

Один шеврон на рукаве у нас тут немного значит — тем более, другого рода войск.

— О каком еще норвежце речь? Не знаю и знать не хочу никаких грязных иностранцев, а ты заткнись, деревенщина, пока я тебе голову не расшиб… Дверь! — рявкнул Хопкинс и тут же запнулся, потому что на пороге стоял Потриен.

— Кто? — зловещим голосом спросил сержант. Молчание.

— Оглохли? Кто кричал?

— Я!

Я шагнул вперед. А что мне оставалось делать? Чурбан рисковал жизнью, а я, самое большее, несколькими днями ареста. Так или иначе, Потриен, увы, то и дело придирался ко мне.

— Так… Значит, вы мерзнете! «Потриен, — спросит у меня господин полковник, — в каком еще новом снаряжении нуждается легион?» А я отвечу ему: «Нужно несколько меховых пальто, потому что некоторые легионеры мерзнут и я боюсь, как бы у них не начался насморк…»

Я стоял так, чтобы прикрыть собою Хопкинса. Ведь если Потриен узнает его…

— А сейчас марш на плац и до вечера поработайте граблями, чтобы привыкнуть к ветреной погоде.

Я, кипя от злости, пошел за граблями и принялся за работу. Чуть позже я увидел капитана с повязкой санитара на рукаве. Он нес постельное белье в госпиталь.

Я махнул ему рукой, и он, немного неохотно, подошел ко мне. Я жестом показал, чтобы он дал мне закурить. Пока мы прикуривали, я тихо, почти не шевеля губами, сказал:

— Хопкинс в столовой.

— Знаю.

— Как у вас дела?

— Толстяк раздобыл форму, так что нам удалось выбраться на свет божий, но рано или поздно все раскроется. Сейчас начальник склада навязал мне это белье, чтобы я отнес его в госпиталь…

— Как-нибудь обойдется… Через десять дней наша рота отправляется.

— Куда?

— Писарь говорит, что в Сенегал. Будем в авангарде колонны. Готовится наступление.

— Значит, все-таки… — мрачно прошептал капитан.

К нам приближался какой-то капрал. Я дал знак капитану и отошел в сторону…

Позже ко мне подошел Альфонс.

— Надо что-то сделать с Потриеном.

Мы уселись на крепостной стене, чтобы еще издалека заметить приближение начальства. За стеною протянувшееся между двумя рядами деревьев шоссе вело в город. Автомобили, повозки, пешеходы спешили сейчас по нему, чтобы успеть домой к ужину. Порывы ветра поднимали закрученные в воронки столбы пыли.

— В каком смысле? — спросил я.

— Надо что-то сделать, чтобы он перестал постоянно заниматься нами, потому что… Что это?

В то же мгновенье я одним движением спрыгнул со стены. К счастью, часовой как раз отвернулся в другую сторону. В следующее мгновенье я уже бежал по дороге вслед за одним из прохожих.

Это был Турецкий Султан!

Вы можете представить, что я почувствовал, увидев Турецкого Султана с его длинным крючковатым носом, худым, как жердь, туловищем и журавлиными ногами, на которых мешком болтались брюки.

Но зато какие брюки! Я кое-что понимаю в искусстве одеваться и даже — не без оснований! — считаю себя знатоком по этой части, так что, если я скажу, что Турецкий Султан был одет, как настоящий джентльмен, можете спокойно мне поверить. Между полосатыми шерстяными брюками и белыми с синей прошивкой полотняными туфлями на его ногах красовались ярко-желтые гамаши. Такую красочную элегантность редко можно встретить даже у больших господ. На кирпично-красной куртке сверкали большие позолоченные пуговицы, а к серой шелковой рубашке был повязан белый в синий горошек галстук бабочкой.

Даже принц не смог бы одеться с более ослепительным великолепием!

В руке (слово чести, так оно и было) он держал шляпу! В порту Турецкий Султан не надел бы и кепку, потому что любой полицейский немедленно начал бы выяснять, откуда у него такая неслыханная роскошь. Но шляпа? Безукоризненная, мягкая, белая соломенная шляпа?! И перчатки?! И даже прогулочная тросточка! Не трость с залитым в ее конец свинцом, а именно прогулочная тросточка! Из-за всех этих чудес я даже на мгновение усомнился, он ли это. К счастью, никуда не девались растрепанные, курчавые, мучнисто-серые от начавшей пробиваться седины волосы, и сейчас свисающие на лоб так, что его можно принять за пьяного киноартиста или полоумного художника, выпросившего на воскресенье приличный костюм у одного из своих заказчиков.