Ермолаевцы проходили в ту пору двухкилометровый штрек по углю так называемым «скоростным методом». Пласт там залегал складками, к тому же кровля подкачала. Это здорово тормозило работу. По соцобязательству они должны были давать почти пятьсот метров в месяц, а выходило – едва по двести. Но Леха упорно, хотя и излишне медленно, по мнению товарища Скрынникова, наращивал темпы. Роли у них распределены были так: сам бригадир сидел за рычагами новой погрузочной машины «ГНЛ-60», ну и руководил, конечно. Алимов с Дебровым орудовали отбойными молотками и ставили временную крепь. А дядя Ваня с Колькой меняли эту временную крепь на постоянную, удлиняли с Лехиной помощью конвейер и подчищали лопатами то, что не захватывала машина.

В забое все они были как пальцы одной руки, а за воротами шахты разбегались в разные стороны. Чем занимались в свободное время Леха с Колькой, уже говорилось. Алимов больше всего любил пить чай со своими друзьями татарами и петь с ними народные песни. Семья у него была немаленькая: отец, мать, жена и шестеро детей, все девочки. Это хозяйство, как жернов, висело на его могучей шее, хотя, конечно, помогал огород, и скотину они кое-какую держали. Алимов, будучи строгих правил, очень уважал начальство, включая сюда и Ермолаева. Когда же тот выговаривал ему за подхалимаж, Муса сердился:

– Зачем обижаешь? Какой такой падхалим? Не падхалим, а уважаем тебя, потому что ты – большой человек, справедливый человек, денги много даешь!

Дядя Ваня вел бесконечную войну с супружницей за право свободной выпивки. Она этого права не признавала, поэтому дяде Ване приходилось все время маневрировать. Он имел несколько плоских фляжек, помещавшихся за голенищем, и свое богатство всегда носил с собой. Правда, в последнее время терпел поражение за поражением и часто появлялся со свежим фингалом на морщинистой физиономии. Подозревали, что он и в рабочее время себе позволяет, но поймать его никому еще не удавалось, тем более что он никогда окончательно не просыхал. Где и как жил Дебров, никто не знал. Сам он иногда упоминал какую-то «тетю Мотю», но кто она такая и кем ему приходилась, для всех оставалось загадкой. Вроде ничего особенного не делал человек, работал ударно, пьяным его ни разу не видели, даже, кажется, матом он почти не ругался. А вот – не любили его. И боялись. Каждый в глубине души уверен был, что Дебров этот настоящий злодей. Дело было не в том, что побывал он в местах заключения, таких в поселке хватало, а так, черт его знает в чем.

Хотя кое-кто мог бы поведать о нем немало интересного. Александр Александрович Скрынников, например. С ним вышла просто ужасная история. Получил он как-то в кассе довольно солидную сумму. Ему тогда разом выдали зарплату, отпускные за два года и квартальную премию. В сумме набралось около шести тысяч. Дважды пересчитав деньги, Александр Александрович аккуратно завернул их в газетку и засунул толстенький сверток во внутренний карман пиджака, который, в свою очередь, застегнул на все пуговицы. Не то чтобы он чего-то там опасался, а просто воспитан был в уважении к деньгам. Вышел, значит, он из конторы и пошел себе неторопливо по своей надобности. Погода выдалась замечательная, вокруг порядочно людей толкалось, которые вышли на воздух покурить или тоже пришли за жалованьем. Уже в воротах он напоролся на Деброва.

– Наше вам с кисточкой, как здоровье многоуважаемого гражданина начальника? – с блатной издевочкой приветствовал его уркаган. Злодейская его рожа кривилась в подлейшей ухмылке.

– Физкультпривет, – небрежно ответил Скрынников, намереваясь спокойно пройти мимо. Не тут то было! Волосатая ручища Деброва мягко, но крепко охватила его грудь, змеей заползла под пиджак. Одновременно слева, под ребра, ткнулось что-то очень острое.

– Тихо, сучара, не то враз уконтрапупим! – прошипела в ухо зловонная пасть. Рядом вдруг оказались два незнакомых небритых типа и загородили происходящее от глаз окружающих. Все случилось необыкновенно быстро. Начальник участка едва успел заметить, как Дебров сунул его деньги одному из незнакомцев, миг – и оба они как сквозь землю провалились. А Дебров остался. Отпустил только жертву и стоял, по-прежнему мерзко улыбаясь.

– Ч-что такое? Что ты делаешь? – прошептал Александр Александрович.

– Смотри, Сашка, чтобы никому… Стукнешь – не жить тебе больше на свете. Понял меня?

Пришлось кивнуть. Уркаган повернулся и неторопливо пошел в сторону бытовки. Скрынников услышал, как он громогласно поздоровался там с кем-то, как это вообще принято у подобной публики. Александр Александрович был крайне возмущен, хотел даже несмотря ни на что пойти и заявить, но, по здравому размышлению, ничего не предпринял.

Вслед за тем в поселке приключилось еще одно, гораздо более страшное дело. Слесарь Сичкин не вышел на работу. Не вышел он и в последующие дни, так что примерно через неделю начальство обеспокоилось. Человек он был семейный, малопьющий. И вдруг разнеслась страшная весть, что в овраге бродячие собаки раскопали мертвое его тело и сильно обгрызли, так что опознать его удалось только по обрывкам одежды. Милиция предприняла энергичные меры. Деброва, конечно, вызвали в первую очередь. Сам Василий Иванович Кирюхин, начальник отделения, показал ему фотографию того, что осталось от несчастного слесаря, и спросил:

– Признавайся, падла, твоя работа?

– Никак нет, гражданин начальник, – спокойно ответил Дебров, – не балуюсь я мокрухой, смыслу никакого нет, вот гляньте лучше сюда, – и он продемонстрировал свою расчетную книжку, где заработок был указан по три тыщи ежемесячно. И Василий Иванович ему поверил, подумал только: «Вот ведь какие деньжищи загребает, вошь лагерная. А тут всю свою жизнь без толку мучаешься…» Убитый слесарь даже ограблен не был, так что все на том и закончилось.

В ночную смену с субботы на воскресенье, в самую запарку, когда каждый видел только то, что делали его собственные руки, Колька, пробормотав что-то насчет клиньев, оставил дядю Ваню возиться с подгонкой только что поставленной ими рамы, а сам пружинистым шагом пробежал из забоя до того места, где пласт круто выклинивался. Крепь там была особо дрянная. Он остановился у загодя примеченной рамы, выключил фонарь, оглянулся. От волнения у него перехватило дыхание. Переноска, прицепленная над погрузочной машиной, ярко освещала голову ненавистного бригадира. Рядом колыхалась широкая спина Алимова. Чуть ближе по почве елозило пятно света от фонаря на каске Пилипенко. Запечатлев в мозгу эту мирную картину, Колька поднял «балду», нарочно оставленную им в том месте, одним ударом вышиб оголовник и прыгнул вперед. Но зацепился ногой за рештак и свалился, причем глубоко рассек лоб ограждающим листом, да еще, падающий оголовник задел его по макушке. Он попытался подняться, но тут треснула тонкая прослойка угля, специально оставленная над рамами, и поток сухого песка хлынул вниз, сразу же засыпав его. Как спички, одна за другой рамы пошли ломаться дальше по штреку, и когда песчаная река наконец остановилась, она заполнила его метров на двадцать. Конвейер встал. Оставшиеся в забое кинулись на место происшествия. Их встретила рыхлая масса желтого песочка, наглухо перекрывшая выход.

Все выглядело совсем не страшно, так что в первый момент никто из них не испугался. Ну, высыпалась куча песку, неприятно конечно, но не более того. Двухсотсвечовая переноска продолжала ярко гореть, освещая оставшееся им пространство. Алимов снял ее и поднес к завалу.

– А где Колька-то? – спросил он.

– Сюда вроде побег. Незадолго. Может, и проскочил, – угрюмо ответил Пилипенко.

– Да нет, не проскочил! Гляньте, сапог его из песка торчит! – с неуместной веселостью воскликнул Дебров.

Через несколько секунд все они лихорадочно копали. Только это было без толку. Вместо каждой вынутой лопаты сверху сыпалось две.

– Стой, робя! Эдак мы только сами себя зароем. – Прохрипел дядя Ваня. – Ну-ка, хватаемся разом!

Уцепившись вчетвером за сапог, они легко вытянули тело из кучи.