– Чего ты тут отираешься, Слежнев?

– Да, так… Я думал… Завтра в клуб артисты из области приезжают, я уже билетики прикупил. Вот…

– Завтра не смогу. Ты бы лучше еще кого-нибудь пригласил. И вообще, нечего тебе все время за мной таскаться.

– Но как же так, Лиза? Почему?

– А все так же. Надоел ты мне. Пытаешься с вами как-то по-человечески… Так что давай, Слежнев, оставь меня в покое, сделай одолжение. У тебя что, других дел нету?

И ушла.

Всю свою недлинную жизнь Колька свято верил, что может заполучить все, чего бы ни захотел. К примеру, захотелось ему мотоцикл – и пожалуйста, купил. Подзанял только деньжат у того же Лехи, и вот он, в сарае стоит. Захотел на гармошке выучиться – мигом выучился! И очень даже просто. Опять же, захотел поиметь Нюрку Пиченюк, первую красавицу на шахте, и тоже никаких проблем, хотя многие не верили. А тут вдруг нашла коса на камень.

Между тем у Ермолаева с Левицкой завязались какие-то странные отношения. Ночи напролет они бродили по степи, болтая обо всякой ерунде, а то и просто молча. Бедный Колька высох от ревности. Он часами раздумывал, почему все так неудачно сложилось, перебирал всю свою жизнь, эпизод за эпизодом, и всякий раз приходил к выводу, что человек он необыкновенный, совершенно не такой, как другие-прочие, потому их любовь с Лизой обязательно должна была совершиться, не могла она никого другого встретить, кто смог бы ее понять и оценить. И всякие там Лехи были тут совершенно ни при чем. Он легко убедил себя, что общение у нее с Ермолаевым чисто товарищеское, какие-то там дела, но все равно одна мысль об этом была ему нестерпима. Он придумывал необыкновенно сложные причины, вследствие которых она временно отдалила его от себя. Бедный Колька даже не подозревал, какая глубокая пропасть лежала между ним и Левицкой. К тому же она была лет на пять старше них с Лехой.

На работе он теперь все больше волынил, чуть не спал на ходу, а в остальное время вел самое эфемерное существование. Устроил в бурьяне близ ее дома «наблюдательный пункт», форменное звериное логово. Забравшись туда, он вечерами подстерегал Левицкую, умудряясь как-то не попадаться на глаза. Для успокоения совести внушил себе, что таким манером охраняет ее от неких страшных опасностей. Во время ее прогулок с Ермолаевым Колька с горящими глазами крался за ними, напряженно вслушиваясь в негромкие, неразборчивые их разговоры. Иногда, чтобы лучше разобрать, он подбирался слишком близко, но они так ни разу и не заметили, словно был он до того незначительным, что его и разглядеть-то нельзя. Временами ему мерещилось, что головы их слишком близко склоняются друг к другу, и рука его безотчетно сжимала булыжник. Колька чувствовал, что все глубже погружается в бездонный колодец. Леху он теперь ненавидел. До судорог. «Чем он ее взял? Чего она в нем нашла, в байбаке этом безмозглом?» – беззвучно шептал он, уставясь в Лехину спину, когда они спускалось в клети или шли по извилистым темным выработкам. Все теперь было ему противно, прежние товарищи обернулись злейшими врагами, только и ждущими, чтобы исподтишка нагадить. Даже мать, женщина слабохарактерная и очень его любившая, представлялась ему какой-то мегерой.

Шли дни. Слежнев все дальше скатывался в пьяную муть. Выходя с шахтного двора, он, как на службу, отправлялся шпионить за Левицкой, а если та была на работе, то – в пивную. Там для поднятия настроения он подливал себе в кружку водки, и начиналась безумная карусель, кончавшаяся обычно черт знает где и чем. Просыпаясь теперь по утрам, он частенько обнаруживал, что морда разбита, все тело ломит, а сам он валяется в канаве под чужим забором. И в больной его голове всплывали жуткие картины. Вроде бы он пил где-то самогон, а потом бил кого-то жестоко. В другой раз, наоборот, какие-то со зверскими харями, хакая, топтали его самого. Он вспоминал, содрогаясь, что гнался за кем-то по темным закоулкам или нет – это сам он драпал во все лопатки от милиции. А вот как наяву: он дерет незнакомую ноющую бабу с распухшим кровоточащим носом. От таких воспоминаний его пробирал озноб, и он принимался доказывать себе, что все это не более чем похмельный бред. Слежнева начали регулярно прорабатывать за прогулы, получать он стал мало, по крайней мере, приносить деньги домой перестал совсем.

Короче говоря, он превратился в жалкое подобие того разбитного, не знающего уныния парня, каким был еще недавно. Погруженный в мрачные переживания, он окончательно перестал отличать реальность от болезненных видений. Впрочем, одно из таких видений было очень даже реальным – обрамленная жесткими черными кудрями физиономия Деброва. Кольку в его мрачном расположении как магнитом тянуло к этому человеку. Как-то они столкнулись на пятачке у пивного киоска, где собиралось обычно избранное поселковое общество. Дебров, видимо, обрадовался встрече и полез обниматься.

– Гляжу я на тебя, паря, тоскуешь ты чего-то.

– Отстань Семка, оставь меня в покое!

– Ты что же это, не уважаешь меня? Брезгуешь?

– Нет, это я так, не хочу ни с кем разговаривать, и всё.

Дебров сочувственно подлил ему водочки. Потом они взяли еще по пузырю и хорошо посидели на лавочке в парке.

– Эх, паря, приворожила тебя эта баба! Плюнь ты на нее! Сколько их вокруг нас шляется, только свистни!

– Не понимаешь ты ничего, Сема, уж извини меня! Нету таких больше на свете.

– Я-то как раз все понимаю. Сказать? Дурачок ты, Коля. Хахаль у ней имеется.

– Врешь! Кто?

– Да бригадир наш.

– Леха?!

– Он.

– Вранье! Я точно знаю, нету между ними ничего!

– Ан есть.

– Иди ты на …! Не хочу больше тебя слушать, – озлился Колька и встал, намереваясь уйти.

– А может, я присоветую чего.

– Чего ты присоветовать можешь?

– Убрать его надо.

Колька даже протрезвел.

– Ты чего несешь? О…ел? Как это – убрать?

– А так, шахта – шмахта, то-сё, мало ли чего случиться может? Все будет как надо, точно тебе говорю.

– Да ты что? Да за такие… такое… я … тебя!

– Шучу я. Не разбухай. Шутки это у меня такие. А ты думал, я взаправду советую? Хорош, разбегаемся. Учти, я тебе ничего не говорил. Понял меня?

После того разговора Слежнев старался всячески избегать Деброва, даже не смотреть во время работы в его сторону, но страшная идея убить Леху и все этим покончить постепенно, как червь, выгрызала его изнутри. «Предположим, убью я его, а дальше? Расстреляют. А Лиза? Она же все равно меня не полюбит!» – думал он. А тут еще, на свою беду, он углядел наконец как Ермолаев и Левицкая, тесно прижавшись друг к другу, целовались на скамейке в парке. По-настоящему. В исступлении он до самого утра катался по бурьяну, бил какие-то окна, плакал, – ничего, конечно, не помогало. Картина лижущейся парочки делалась от этого только ярче в его мозгу. Он перестал спать – во сне было то же самое, даже хуже. «Я так скоро с ума спячу. Надо решать. И концы в воду. Шахта, то-сё…» – повторял он про себя. Вскоре, сам того не замечая, он начал бормотать вслух. Даже мамаша забеспокоилась:

– Ты, Коленька, все чего-то кричишь во сне, – сказала она ему, – лучше бы в больничку сходил. Пущай они тебе капельки какие-нибудь пропишут.

Колька, конечно, обругал ее по-всякому, да что с того? Никто на свете не хотел видеть, как ему плохо, никому не было до него дела. А Ермолаев еще остановил его в раздевалке и эдак, с подходцем, подковырнул:

– Чего с тобой творится в последнее время? Случилось что-нибудь? Может, заболел?

– Заболел! – заорал в бесстыдные зенки бригадира Слежнев. – Твое какое собачье дело, гад ползучий!

Леха отвалил в полном недоумении. Тут Колька и решился. Один только вопрос у него остался: как? Вскоре ответ нарисовался. И тогда приятное, полузабытое ощущение покоя заполнило его опустелую, измученную душу.

Бригада Ермолаева состояла из трех звеньев, работавших посменно. В одну смену с ним выходили четверо: Алимов Муса, Пилипенко Иван Иванович, он же – «дядя Ваня», Колька Слежнев и Дебров. Скрынников как начальник участка довольно положительно отзывался о самом бригадире, называя его «вообще молодцом». К остальным же относился скорее иронически. Алимова величал «Ишаком», дядю Ваню – «Шаляй-валяем», Слежнева – «Стрекозлом», а Деброва не иначе как «Хитрожопым уркаганом». Они тоже не остались в долгу и придумали ему отличную кличку, совершенно, впрочем, невоспроизводимую. Между прочим, Дебров не был последним человеком в бригаде. Он ходил в передовиках еще в лагере, за что, по его словам, и был выпущен досрочно, затем прославился на шахте, его тогда даже в комсомол приняли, а теперь не отставал от самого Алимова – известного в районе ударника. Дебров сочинил Скрынникову свое, особенное прозвище: «Трынды-брынды-балалайка», очень точно раскрывающее внутреннюю сущность начальника участка.