Пока людской ручеек вытекал на улицу, начальство отошло подышать в сторонку. Слепко хотел было выдать Лысаковскому с Кротовым по первое число, но вспомнил, что как раз они-то давно уже донимали его этим бараком.
– Я виноват, что не слушал вас, товарищи.
– Нет, наша это вина, товарищ начальник, – пробасил Кротов, – нужно было бороться с вами насмерть по этому вопросу. А мы с Мишкой, выходит, сдрейфили, подвели людей.
Слепко звенящим голосом объявил собравшимся, что строительство новых домов начнется немедленно, в ближайший выходной, и руководство шахты просит всех принять посильное участие. Он напомнил, что списки получателей жилья висят уже у входа в контору, но они могут быть дополнены, если кого-то по ошибке пропустили. И наконец, что все присутствующие будут переселены в самую первую очередь. Люди неуверенно захлопали, но на душе у Евгения все равно было гадко. Он поплелся в свою неуютную, огромную трехкомнатную квартиру и по дороге, решил передать ее какой-нибудь особо многодетной семье.
Не откладывая, он переселился в хорошую комнатку, которую нашла ему в частном секторе вездесущая Даша. Хозяева, чудаковатые пенсионеры, приняли жильца как родного. С тех пор он редко ночевал на службе, заделавшись большим любителем бесед у самовара и неторопливой игры в шахматы. Порой они до поздней ночи резались втроем в преферанс.
Через неделю после знаменательного посещения барака половина поселка вышла на пустырь. Пьяных почти не было. Более того, известная всем закусочная, на которую местная интеллигенция поглядывала очень косо, выставила столики с чаем и бутербродами. Иванова, ставшая уже непререкаемым авторитетом, организовала неимоверное количество лопат, кирок, носилок и даже пару грузовиков для вывоза земли. Люди разбились по своим будущим домам и начали копать котлованы. Несколько горячих голов требовали тут же, немедленно, взорвать церковь, но, конечно, сделать это было невозможно. Понадобилось еще целых две недели бумажной волокиты. Зато потом битый кирпич очень пригодился.
К ужасу Слепко, Даша вместе со своими друзьями-комсомольцами сколотила форменный партизанский отряд. Они ночами захватывали на путях вагоны с пиломатериалами, цементом и всем таким прочим. Начальник шахты, поминутно ожидая самого худшего, прикрывал их как мог от разъяренных грузополучателей, переводя удары на Климова. Тот скрипел, но держался.
Жизнь была хороша, вот только Евгений никак не мог забыть ту черноглазую девушку под дождем. Как ни странно, чем дальше, тем больше он думал о ней. Собственное поведение – то, что он не повернул тогда, вернее, не остановился сразу же, не выскочил, не побежал за ней, представлялось ему теперь непонятной, дичайшей глупостью. Бывая в городе, он старался побыстрее закончить все дела и часами бродил по улицам и закоулкам. Но тщетно.
Как-то раз, в ноябре уже, Евгений вернулся с такой прогулки мокрый и подавленный. Стянув в сенях заляпанные глиной сапоги и отяжелевшее пальто, он пихнул плечом дверь и вошел в ярко освещенную комнату, где на столе под оранжевым абажуром сиял самовар. Его любимая синяя чашка ждала его на своем законном месте. А еще… за столом сидела та самая девушка и спокойно, едва заметно улыбаясь, смотрела на него.
– Мы тут как раз о вас говорили, Евгений Семенович, – сказала она, здороваясь. – Только я не знала, что вы – это вы.
Голос ее оказался низким, с волнующими бархатными переливами. Чуть не своротив от смущения стол, он плюхнулся рядом с ней. Выяснилось, что сама она местная, из города, прошедшим летом окончила пединститут, распределилась в их поселковую школу учительницей математики и вот зашла к друзьям семьи в надежде, что как-нибудь удастся устроиться у них. Наталья Михайловна, так звали девушку, сразу же постановила, что ни о каком переселении Евгения и речи быть не может, а сама она распрекрасно найдет себе другое жилье и никому беспокоиться об этом не стоит. Они еще долго беседовали о самых разных вещах, даже о таких, о которых Евгений раньше, пожалуй, ни с кем не говорил. То ли потому, что темы эти были незначительны и далеки от его обычных интересов, то ли потому, что были они из тех, о которых он прежде просто стеснялся говорить. Касались они, впрочем, и вопросов серьезных, как например, проблемы организации вечерних школ, или огромной важности математики как науки.
Эта высокая черноволосая девушка обладала красивой сильной фигурой, а ее карие глаза загорались, когда она чем-то увлекалась. А увлечена чем-нибудь она была постоянно. Евгений впервые встретил такую девушку, хотя, конечно, до тех пор он вообще мало общался с девушками. Одно только беспокоило: она была на полголовы выше него. Когда он, накинув пальто, вышел провожать Наташу, они дошли до самых дверей ее дома, причем гораздо быстрее, чем ожидали, и поэтому еще долго стояли в подворотне, не в силах прервать разговор. Когда она все же скрылась в подъезде, Евгений обнаружил, что стоит в луже в домашних опорках и совершенно не помнит, как они шли эти шесть километров до города, но то, о чем тогда говорили, он во всех подробностях помнил еще много лет.
Они встречались почти ежедневно. Иногда она заходила к нему вечером пить чай. В таких случаях Евгений прибегал домой заранее и взволнованно ждал ее за столом, наплевав ради этого на все прочие дела. Иногда он сам приходил за ней в школу. Три раза они были в кино, и два раза она приглашала его к себе, хотя чувствовал он себя при этом неловко, смущаясь ее родителей. Ко всему прочему, Наталья была девушкой рассудительной, с очень твердым характером. Евгений даже немного ее побаивался.
Между тем дела на шахте шли неплохо, и к началу декабря окончательно подтвердилось, что уточненный план, похоже, действительно удастся выполнить к Новому году. В середине месяца Слепко, под настроение, доложил Климову об успехе. Секретарь суховато его поздравил, потребовав немедленно составить реляцию на имя Рубакина. Что и было сделано.
Праздники настали неожиданно и проскочили быстро. Кто-то предложил устроить бал-маскарад в новом, только что отделанном помещении столовой, и множество самых неожиданных людей приняли в этом модном мероприятии самое горячее участие. Евгений, вроде дрессированного мишки, старательно танцевал с Натальей на школьном вечере, а потом и на том самом маскараде, причем выяснилось, что она прекрасно поет украинские народные песни. Новый год встречали у нее. Родители оказались совсем не страшными, немного даже забавными стариками. Когда она поздно ночью вышла проводить его на крыльцо, он, путаясь от волнения, сделал формальное предложение, сразу же и без колебаний принятое.
Третьего января, в два часа пополудни, на шахту въехала кавалькада легковых машин, а следом, автобус и два открытых грузовика с солдатами. Слепко, потный и перепачканный углем, как раз поднялся на-гора. Денек выдался отличный, еще чистый вчерашний снег радужно сверкал на солнце под голубым небом. Синие от холода солдаты тяжело прыгали с высоких бортов и, топая валенками, начали под командой офицера оцеплять территорию. Из легковушек полезли какие-то в военной форме, впрочем, и штатские тоже. У начальника шахты душа ушла в пятки, но, убедившись, что приехавшие ведут себя пока спокойно, он осторожненько, бочком, приглядываясь, пододвинулся поближе. В группе начальников угадывалось некое ядро, вокруг которого вращалось все остальное. Слепко решился, принял независимый вид и подошел. Два молодых офицера НКВД и один в штатском преградили ему дорогу. За их спинами он увидел вдруг все районное начальство, державшееся несколько в стороне от ядра, состоявшего из трех-четырех незнакомцев. Ближе всех стоял яркий брюнет восточного типа в фуражке и черном кожаном пальто, вернее всего – шишка из НКВД. Еще двое, высокий и низенький, как Пат и Паташон, были в одинаковых пальто с серыми каракулевыми воротниками и пимах. Рядом с этой троицей, но как бы отдельно, зябко топтался непонятный тип в шикарной кожаной летной куртке, щегольской кепке и толстых очках на холеном, брезгливом лице. Слепко, безмолвно пропущенный вперед, представился этим четверым. Один из носителей пим, великан с каменной физиономией, неожиданно широко улыбнулся и больно хлопнул его по плечу.