запечатанные уста, закованные руки

и прочая культурологическая дребедень

разомкнется, разрешится в тонику

но ведь нам еще нужны диссонансы

нам нужны нестройные сочетания

чтобы не было так больно

от совершенных как космос пропроций

от бьющего в глаза античного солнца

обратившего тебя

в пепел

(ха! да ты влипла, бедняжка

вопреки всем правилам психотерапии

влипла, как та смертная, которая раздобыла свечу

подстерегла, увидела, обомлела

рука дрогнула и воск обжег его спящего

и он прекрасно все понял

еще бы, ты битый час на него глазела

раскрыв рот

пойди докажи теперь, что тебя посчитали зря что ты ничего такого не имела в виду

давай, заяви что-нибудь, ты же можешь

или язык отнялся?)

Я выхожу из космического ступора, в земной жизни это выражается в том, что я говорю как бы невзначай — а не пора ли по пиву, и мы вынимаем из заветной ямки охлажденное пиво и раскладываемся на берегу. Баев лениво поднимается, идет в сторону вышки; его тело цвета обожженной глины; на фоне густо-синего неба он еще темней и тоньше, еще легче; постояв на краю доски, отталкивается, летит; входит в воду как лезвие, без единого всплеска.

— Ух ты! — восхищается Митя, — Баев крут.

(Господи, кто такой Баев, где он?)

— Это что! — говорю я. — Видел бы ты, как он сиганул вниз головой в карьер, в прошлом году, и не выплывал… Я уж думала, мы его потеряли…

Потеряли, позабыли, кто есть кто

похерили сострадание, осторожность, что там еще

but then who cares, baby

сause we may not be here tomorrow, no

я же говорил, это игры опасные и вполне предсказуемые

не думать о белой обезьяне

а разность потенциалов растет

вольтова дуга при таком раскладе явление неизбежное

а тут еще лифт застрял и ни с места

под его футболкой безразмерное сердце

колотится просится на волю

лает, поскуливает, хоть раз в жизни

отпустите с поводка

расстояние испаряется, как капля воды

на раскаленном листе железа

губы пересохли, хочется пить

(и пиво дает о себе знать, две бутылки

что же мне теперь делать, терпеть?

куда деваться с этой подводной лодки?)

нашарили кнопку вызова

охрипший со сна диспетчер посоветовал не паниковать

дожидаться помощи свыше

дышать медленно, равномерно

не расходовать кислород почем зря

и мы дышим

надо мной в темноте его огромное лицо

как небо без луны

со вспышками молний, освещающими нёбо

а говорили — никаких поцелуев

теперь молчим

иногда, в перерывах, отвечаем диспетчеру

что все в порядке, живы

и можем вот так хоть всю жизнь

потрогай здесь, языком, у меня кусочек зуба откололся

чувствуешь, ты, медвежья лапа

налетел на меня со своими поцелуями

и прекрасно, отвечает он, отметина на всю жизнь

теперь ты меня точно не забудешь

пока сюда не поставят зубной протез

губы как будто наждаком стерты, болят ужасно

вот, вот здесь, маленький уголочек, видишь

не вижу, темно

тут темно, хоть глаз выколи, и дальше мы не пойдем

обещай мне, что мы не пойдем дальше

перестань реветь, говорит он, потерпи немного

сейчас придет электрик и вызволит нас отсюда

господи, хоть бы он подольше не приходил

нам с тобой нигде нет места

на целом свете одна только шахта лифта

которая приютила нас

в эту последнюю летнюю ночь.

Мой день рождения Кота

Народ вернулся после каникул, понавезли припасов, на тринадцатом этаже оживление — новенькие заселились, и сразу же новые комбинации, кто с кем. Решили гульнуть, тем более что и повод есть — день рождения Кота, он у нас ровно к 1 сентября подоспел. Обобществили продовольствие, накрыли стол, заготовили подарок — кота в мешке, точнее, кошку. Кубик произнес длинную речь о том, что такому мужчине негоже ходить холостым и пора бы взять на себя ответственность за одно милое существо, которое жаждет оказаться под его юрисдикцией. Кот аж побледнел, бедолага, решил, что его сейчас женят прямо на месте, поэтому был несказанно счастлив, развязав мешок и обнаружив там комочек шерсти, два уха, четыре лапы и хвост.

Ути-пусеньки, сказала Рижанка, а-ба-жающая котят.

Не догадалась в мешке спрятаться, хохотнул Лёха, была бы теперь в шоколаде.

Оставьте девушку в покое, у нее сегодня трудный день, вступился за свою подругу уже хорошенький, теплый Кот.

А я молчу. Смотрю на Митьку.

А Митька смотрит на меня сквозь граненый стакан.

Между нами луч света — и никакие стеклянные поверхности его рассеять не в состоянии.

Думаешь, если ты спрятался за стаканом, если твое лицо размыто, Митя, то я тебя не узнаю, перепутаю с кем-то другим? Не смогу разглядеть?

И не надейся. Я все вижу.

Самые красивые в мире глаза, Митя. Серо-голубые.

Иногда голубые как лед — если ты взволнован.

(Или это ты сидишь на солнечной стороне, а они все — на теневой?)

И ничего, что сквозь стакан у тебя уже четыре глаза, а сквозь мой — целых восемь. И я не замечаю, как Баев пополняет его, просто отхлебываю, пью чаёк. Самое время остановиться, иначе восемь превратится в эн факториал, но я не могу. У меня, наверное, сейчас тоже голубые глаза.

И пусть эти, с обратной стороны Луны, думают что угодно.

На теневой стороне шумно, весело, а где шум, там и менты. Свои, разумеется, из шестого отделения.

— Здравствуйте, граждане студенты. Опять безобразие нарушаем? — Михалыч навис над нами откуда ни возьмись, в форме, но фуражки на голове нет. Добрая примета.

— Михалч, ты воремя, давай за стол, — обрадовался Кот, который к тому времени далеко не все звуки выговаривал, и не так быстро, как хотелось бы.

— Опять соседи стукнули… — это Босс, с досадой. — Зануды хреновы, бёздник отгулять не дадут.

— Не опять, а снова, — усмехается Михалыч. — Я с соседями вашими каждый день встречаюсь как с любимой женщиной, но радости мне от этого никакой.

— Михалч, ты паадресу. Выпьем, тсзть, заздаровье. — Кот попытался подняться из-за стола, но у него не вышло.

— Да ты, Александр Сергеич, я смотрю, нагрузился уже, налимонился, друг мой дорогой. А ведь мы с тобой давеча толковали, помнишь? И ты мне обещал…

— Сева, хватит тебе, — вмешивается Рижанка, тоже не слишком трезвая. — Рабочий день окончен, присоединяйся, я за тобой поухаживаю. Я теперь девушка свободная, Кот себе другую завел.

— Давай, садись, — обращается Михалыч к напарнику, — я тебе говорил, у Кота масленица.

(Ну вот, все и устроилось. Ритуал, по-видимому, разыгрывается не впервые. Но я при виде ментов всегда немножко нервничаю, и это естественно. Кто в нашей стране не вздрогнет при виде мента?)

Тем временем Митьке внезапно становится небезразличной дальнейшая судьба кошки. Он озабоченно заглядывает под стол, цепляя локтем только что наполненный стакан (пропали боевые сто грамм). А где кошка-то? Куда, зараза, подевалась? О, а это идея! — назовем ее Зараза. Прекрасное женское имя, я считаю.

Давай уложим Димыча в постель, предлагает Элька.

Эта мысль мне нравится, отвечает Митя, но в постель потом — сейчас я иду спасать кошку, а вы, девушки, будете мне ассистировать. И как Ильюша Муромец, просидевший тридцать лет и три года на полатях, поднимается он на белы ноженьки и, своротив еще некоторое количество предметов, а именно — бутылку горькой, два стула и собственно Кота, на одном из стульев восседавшего, ломится в коридор, стряхивая с себя висящих девушек-ассистенток. Засиделся я, не удержите теперь, потянуло на подвиги, раззудись плечо и все такое.