Сейчас проверим, сказал Баев, не расположенный к сократическому диалогу о вечном, влез на сцену, открыл крышку пианино, сбацал собачий вальс. Больше ничего не умею, сыграй? Ты ведь у нас могешь? Давай напишем чего-нибудь на доске, да покрупнее. Должны же мы оставить след и в этой истории.

Он держался бодрячком, ни тени усталости, залез под кафедру, обнаружил в коробке из-под леденцов тайный запас мела, начал сочинять что-то витиеватое, мел застучал по доске, знакомый усыпляющий звук, логарифм «а» по основанию «бэ», возводим в степень и отсюда… Я присела на лавку, положила голову на парту…

Проснулась, Баев курил на подоконнике, в золотистом вечернем свете, струйки дыма медленно рассеивались над его головой. Снаружи грохотала музыка, пели, аплодировали. КВН начался, сказал он, пойдем? Не хочешь? У нас куча времени до одиннадцати, целая жизнь. И надо провести ее так… чтобы было о чем вспомнить на свалке, закончила я.

Мы покинули университет и углубились в непарадную часть города. Осматривали дворы, заходили в подъезды, читали на дверях фамилии жильцов. Интересно, они и правда тут живут или это рудименты? — спросил Баев. Фамилия есть, жильца нет — съехал, поменял паспорт, умер… Давай позвоним в дверь и спросим — проживает ли по данному адресу гражданин Шнирман? И как именно проживает, хорошо? В таком дворе невозможно жить плохо. Ну что, зайдем в гости?

В другой раз, говорю, хотя другого раза, конечно, не будет. Вот побывали мы в этом дворе, представь себе, и больше никогда…

Глупости, возразил Баев, все в наших руках. Если хочешь навестить гражданина Шнирмана в следующем году, я устрою, не проблема. Отметим в записной книжечке — 1 апреля 1992 года навестить Л. О. Шнирмана. Мы ведь каждый год будем начинать с Одессы, не так ли?

Стемнело, ноги не несли, чувства не чувствовали. Помню двух котов: она на дереве, он внизу; он зовет ее спуститься, она делает вид, что не хочется. Мы подождали немного, но Джульетта так и не снизошла. Умыла мордочку, лапки, спинку, не слезая с веточки; послушала еще; посмотрела на миннезингера внимательно, оценивающе; приняла про себя какое-то решение и, мягко спрыгнув на землю, удалилась в сторону моря.

Мы пошли следом, Ромео крался за нами по кустам, осторожничал, потом все вчетвером сидели на берегу, молчали, в парке бумкала-тудумкала дискотека, какой-то парень выкрикивал «It’s easy to remember», больше ничего понять было нельзя, рэп. Мне снова захотелось плакать, но не от разлива черной желчи, а оттого, что это не повторится. Солнце первого апреля село за горизонт, его больше нет, завтра из моря появится другое. Только что были гиацинты, нулевой километр, горячее молоко — и как будто в прошлой жизни. Пообещали и оборвалось. Карета стала тыквой, платье отобрали, башмачок потерялся.

Что скажете, доктор?

А я скажу, что это признак хорошо прожитого дня, только и всего.

Долго ждали «пятерки», промерзли, сели не в ту сторону, пришлось возвращаться, приехали к дяде смирные, съели все по два раза, на вопросы ответили, пообещали позвонить маме завтра же, на будущее оповещать родственников заранее, застегиваться, расхристанными не ходить, вообще быть серьезней, ответственней, что ли. Тетя Ляля постелила в бабушкиной комнате, мне на диване, Баеву на полу. И пожалуйста без перебежек, пощадите Вениамина Сергеича, у него жуткая бессонница, встает в четыре, бродит по квартире, что-то мастерит, пилит, наждачит… С тех пор, как его отовсюду ушли на пенсию, мается, бедняга. Увидите ночью привидение за верстаком — не пугайтесь. И вообще, вовремя проснулись — сразу по кроватям.

(Не ожидала я от тети Ляли такого либерализма.)

А бабушки Тамары нет, некому показать моего Даньку. Уж она бы определила, какой он король. Уж она бы порадовалась тому, что мы в ее комнате вдвоем, наконец-то вдвоем.

Родители

Утро, набережная.

«Вы перестанете строить рожи или нет? У меня пленка заканчивается».

Мы только что познакомились, Султан с фотоаппаратом намеревается взять нас в рамочку, а мы с Баевым саботируем. Баев мне про них все объяснил — женатики, безнадежный случай; знакомы с детства, сидели за одной партой; отгуляв выпускной, расписались, как будто горело у них. Четырнадцатого июля, в день взятия Бастилии, между прочим. А Юлька-то — генеральская дочь, и что прикажешь делать? Она привыкла к хорошему, к очень хорошему, к самому лучшему; ей нужно было обеспечить, и он из кожи вон вылез, но обеспечил; теперь они живут в отдельной квартире, в старом питерском доме, о детях и не думают — зачем?

Женатики смешные, крупные, очень похожие друг на друга, разве что у Юльки толстая коса, а у Султана ежик и очки. Их портреты отлично смотрелись бы в школах, загсах и поликлиниках — здоровая ячейка общества, крепкий организм, молодость, полноценное питание. (И никакого спорта, лучшие друзья — отбивная и телевизор.) Султан мне нравится, но слушаться его я не намерена. Если мы перестанем строить рожи, то потомки увидят на снимке кого? — правильно! — двух по уши влюбленных и непростительно молодых людей. Однако Султан непоколебим, он настаивает, чтобы мы сказали «чииииз», и птичка все-таки вылетает — теперь мы на пленке, позади бликующее море, акации, утренняя дымка, сияние, полукругом расходящееся над головами.

Что подарить этому городу? Монетку в море не годится, мы же не туристы… Выручает потайной карман. Сознаюсь, что нарушила клятву и контрабандой таскаю при себе фотографию от десятого марта сего года. Нинкин день рождения, мы вошли в комнату, стоим в дверях и никого-то из этой компании не знаем; бородатые походники, химики-технологи, их жены и дети; стол от двери до окна; цветы от восьмого числа, помноженные на цветы от десятого, плюс зеркальный шкаф, сколы, грани хрусталя, итого эн факториал; ну что же вы, проходите, в уголке есть местечко; посидишь у меня на коленках? они ужасно костлявые, тебя надолго не хватит; зато можно обнимать безнаказанно, есть из одной тарелки, лакать из одного блюдечка, стаканчика — и все уже про нас понимают, и объяснять ничего не надо.

Хорошая фотография, хороший день, поэтому не жаль; разжимаю пальцы, отпускаю и она летит; глянцевая поверхность собирает солнце и воду, воду и солнце. Мы делаем круг, навещаем парк, где вчера в третий раз приняли крещение одесской водой; поднимаемся, огибаем Оперный театр; пока Баев с Юлькой о чем-то шепчутся, Султан берет меня под руку — и снова двести ступенек вниз; здесь бы лед да морозец, острит он, потому что не знает, кто я и о чем со мной говорить, а между тем мы рискуем выйти на второй круг, как будто вся Одесса втиснута между двумя площадями и тремя улицами, но не стоять же на месте!

В «Гамбринусе» темнота, духота, пивные бочки… Дядька за стойкой, увидев нас, припечатал — опять детский десант — но все-таки налил. (Мы чудовищно помолодели — еще немного, и тебя перестанут пускать в общественные места без мамы.) Пиво невкусное (потому что не на улице?), кислое, с липкой пеной; мы не допили и смылись под шумок. Поезд через час, ночью будем на месте.

…полупустой, дребезжащий, по-летнему раздолбанный, с открытыми окнами, пыльный, душный. Плацкартный вагон весь наш, под столом ящик пива, я слушаю истории — про выпускные экзамены и школьные попойки; смотрю на Баева, как он переменился, помягчел, перестал брутальничать; расчувствовался, старый хрен, после бутылочки «Оболони» и очередной истории типа «а помнишь, на перемене…»; и я расчувствовалась, но чем дальше, тем меньше понимаю, о чем они говорят. С трех сторон, перебивая друг друга

Султашка (место 11), мы с Баевым (два верхних), Юлька (место 13, ничего?)

и еще какой-то доходяга на нижнем боковом, тихий и безучастный:

…и вместо сменки показал ей // а она как заорет // прямо из мешка достал, представляешь, за хвост // ну чисто пожарная сигнализация, слышно было даже на улице // подонки! родителей в школу СЕЙЧАС ЖЕ! // а еще интеллигентной профессии дама, учитель русского языка и русской же литературы // пока я жива, это тебе с рук не сойдет, ты у меня попляшешь, Аввасов // аж пена изо рта // испугала ежа голой ж… простите, девушки // дома-то нагорело небось? // еще чего, у нас дома полное либерте-эгалите // рассказываю: папа-главнокомандующий надел свои звезды и пошел на педсовет // крыса-то настоящая, на помойке найденная, свежачок // я старался // они там все со стульев попадали от страха // ладно заливать, папа им просто позвонил, станет он ради них звезды надевать // больше они его не трогали // у него в аттестате поведение прим // а папа молодцом // и у Баева тоже // обижаешь, у меня хор, а папашка да, мировой (это Баев, возмущенный, потому что «прим» для любого раздолбая позор на всю жизнь) // он ушлый, Баев, никогда не светился без необходимости, все тихой сапой // вы что хотите сказать, папа-генерал заранее знал, кто будет его зятем? // а кто ж не знал-то, мы с Юлькой с пеленок // еще скажи, на одном горшке сидели // нет, врать не буду, не сидели // шкура печеная, сам тощий, улыбочка волчья // за что его женщины любят, ума не приложу // ну и друзья, двурушники (это Баев, польщенный) // у него прозвище было — «гриль» // а что, похож! // стилял немного, галстук-шнурок, черные очки // Данька, ты носил галстук?!! (это я, не выдержала) // компромата у нас завались, если понадобится, свисти // я вам свистну // вот еще, вспомнил — в третьем классе он в сочинении написал // бедная Анна Марковна // «мама — припадователь, а папа — уехал» // это у него папу в командировку отправили на неделю и тут доходяга, который караулил пустые бутылки, лежа на нижнем боковом, оглушительно захохотал; оказывается, он тоже слушал, и мы его угостили пивом, потому что ящик на четверых — это, пожалуй, многовато…