Антонина закусила губы и с изумлением смотрела на отца. Ее глаза медленно, как булавочный укол кровью, наливались тяжелыми слезами. Мать вступилась за девушку.

— Ты что на нее набросился? Чем она виновата? Не может же девочка все знать. И потом, что за неприличие? При ребенке о выкидышах… Стыдись!..

Но вмешательство жены усугубило бешенство папаши. Он надулся черной кровью и, захлебываясь, рявкнул:

— Молчать! Кто здесь хозяин? Что хочу, то и делаю!

Младшая дочь, тринадцатилетняя девочка, в ужасе, искривив губы, с отчаянным ревом выскочила из-за стола и бросилась в дом. Мать перекрестилась и затихла. Ткаченко продолжал орать на Антонину.

— Я тебе покажу гимназию! Знаю, чем вы там занимаетесь. Любовников заводите, гимназисты по ночам у вас сидят, целуетесь, милуетесь. Завела небось себе хахаля? Говори?

Он вскочил со стула и с силой стиснул руку девушки. Она тоже встала и, смотря в глаза отцу, с нескрываемой ненавистью, сказала дрожащими губами:

— Никаких любовников у меня нет, но от вашего обращения я скоро повешусь на шею первому бродяге, чтобы освободиться.

У Ткаченко почернело в глазах. Такая неслыханная дерзость! Он поднял руку и вцепился в волосы девушки. Она закричала, и этот беспомощный крик окончательно лишил отца равновесия. Он стал таскать Антонину за волосы из стороны в сторону, шипя вздувшимися губами:

— Вот тебе, бродяга, вот тебе!.. Вот тебе!

Мать понуро сидела на стуле, опустив голову на руки, и ее худое тело тряслось от рыданий, но вмешаться она не смела, чтобы не сделать хуже. Она знала, что, когда на мужа налетает, лучше смолчать, потому что, осатанев, он мог дойти до убийства.

Антонина, беспомощно мотавшаяся за движениями руки Михаила Ивановича, споткнулась и упала на пол, сильно ударившись лицом об угол стола. Ткаченко выпустил ее косу и выругался.

— Притворяйся, черт тебя подери! Вставай, а то ногой подниму, — и занес ногу, чтобы ударить девушку в бок. Мать метнулась к нему, но в эту минуту из-под террасы, от ступенек прозвучал сильный и полный едкой иронии голос:

— Бог в помочь! Приятно видеть мир в семействе.

Ткаченко быстро обернулся на голос и подбежал к краю террасы, готовый обрушить свой пыл на новое действующее лицо.

На нижней ступеньке крыльца он увидел широкоплечего, загорелого молодого человека в синей сатиновой косоворотке, белой фуражке и парусиновых сапогах. Молодой человек смотрел на разъяренного хозяина и усмехнулся открытой, смелой улыбкой, показывая белые, как сахар, зубы.

— Неначе жартуете? — спросил он по-украински тем же полнозвучным голосом и тотчас же добавил по-русски: — Разумные развлечения облегчают жизнь.

— Ты кто такой? — рыкнул огорошенный Ткаченко.

— Положим, не ты, а вы, но это не так важно…

В голосе говорившего появился такой тембр, что Ткаченко показалось, будто к его голове приложили пузырь со льдом. Он дернул плечами и уже пониженным тоном спросил:

— Как вы сюда попали?

— А так. Шел мимо, бачу у людей багацько весилля, а я сам чоловик веселый. Дай, думаю, гляну, може, и на мою долю весилля хватит.

— Да кто же вы? — спросил уже совсем тихо Ткаченко.

— А я, пане добродию, новый управляющий. Це ваша писулька? Мабуть вы просили у директора сельскохозяйственной школы, щоб вин прислав вам управителя. Так теж я и есть. Приихав.

Ткаченко стало неловко от этого уверенно-спокойного голоса, от открытой и яркой улыбки человека, стоявшего на ступенях, и он буркнул сердито:

— Не вовремя вы приехали. У меня тут семейные неприятности.

— Бувае, — согласился новый управляющий и равнодушно как будто, но с такой же уничтожающей холодной насмешкой прибавил: — А за волосья таскать не треба, бо я знав такой случай, що батька выдрал дочке косу, а лысу замуж не берут.

— Прошу без советов! — вспыхнув, сказал Ткаченко.

— Так хиба ж я советую. Я только рассказав, що було, — спокойно возразил управляющий. Ткаченко, сморщив лоб, сказал ему:

— Пройдите за дом во флигель, спросите экономку Горпину Григорьевну, она вам покажет помещение, устраивайтесь, а утром приходите в контору. Там поговорим.

— Дякую, — ответил управляющий и, повернувшись, легко и быстро ушел за дом.

— Тоже птица! — пробурчал вслед ему Ткаченко. А из-за его спины вслед ушедшему управляющему упорно смотрели заплаканные глаза Антонины, вспыхнувшие странным огнем.

Глава вторая

ВСТРЕЧА В САДУ

Прошло несколько недель. Строгий экзамен, который учинил Ткаченко новому управляющему на следующее утро после его неожиданного появления, удовлетворил даже такого придирчивого и мелочного хозяина, как Михаил Иванович. Новый управляющий знал все, что требовалось по большому сельскому хозяйству Ткаченко, и на все вопросы помещика отвечал неторопливо, спокойно и точно. Михаил Иванович даже расчувствовался и пригласил управляющего обедать у себя, чего никогда не делал по отношению к прежним управляющим. Но к его удивлению управляющий, вежливо поблагодарив, отказался.

— Что ж вы, Иван Васильевич, брезгуете моим столом? — насупясь, спросил обиженный Ткаченко. Управляющий поднял на него карий веселый взгляд.

— И в думке не було, — сказал он, пожав плечами. — А только лучше мне самому столоваться. Пока мы с вами не ссоримся, оно ничего, а поссоримся, вы меня и попрекнете столом. Был уже у меня такой случай, так вот больше не хочу.

— Ну, как знаете. Была бы честь предложена, — сказал сухо Ткаченко и ушел в дом.

Иван Васильевич действительно оказался кладом для имения. Чуть занималась заря, к его крыльцу подавали серого в яблоках коня и он на целый день уносился в поля. Работа под его глазом спорилась, всех он умел подбодрить и приохотить к труду. На баштанах наймички-полтавки, едва завидев издали белую фуражку управляющего, радостно улыбались во весь рот и говорили между собой:

— Бачьте. Ясно сонечко йиде.

Иван Васильевич подъезжал, бросая одну-другую шуточку, лица девушек расцветали, новая сила появлялась в усталых руках, легче разгибались спины, сожженные июльским степным зноем, ломившие от согнутого положения.

Конюха при Иване Васильевиче присмирели и перестали пьянствовать. Главный конюх Афанасий, цыган, напился в первые дни приезда и набуянил, отказавшись чистить коней. Иван Васильевич, услыхав, немедленно появился в конюшне.

— Ты что же, Афоня, дурить вздумал? — весело сказал он. — Ты, брат, это дело брось!

Афанасий кинул на управляющего косой взгляд налившихся кровью выпуклых глаз.

— Уйдить, Иван Васильевич, — шепнул управляющему второй конюх Гаврилка. — Бо вин як напьется, то удержу немае. Ще вдарить, а в его ручище у-у-у. Коням хребты ломае.

Но управляющий отмахнулся от Гаврилки и продолжал разговор с Афанасием:

— Слухай, Афоня! Я цего не люблю. Дило так дило, а пьянство так пьянство. Когда дило зробишь, то пей хоть до смерти. А пока дило стоить, щоб мени пьянства не було. Зараз чисти коней!

— Геть до чертовой бабушки! — взревел Афанасий.

— Ты не кричи, — ответил, не моргнув глазом, Иван Васильевич. — Я крику не боюсь. А коли ты коней не почистишь, то вот тоби сказ, ходи завтра за расчетом.

Афанасий прорвался. Он схватил стоявшую в углу оглоблю и с ревом кинулся на управляющего.

— Ось тоби расчет!

И тут конюха увидели неслыханное. Уже опустившаяся со свистом оглобля была остановлена в воздухе правой рукой управляющего и вырвана из Афониной руки, как тросточка. Затем управляющий схватил Афанасия за ворот рубахи и, подняв на воздух, поднес к лошадиным яслям и ткнул лицом в сено.

— Воды! — крикнул он разинувшим рот конюхам. Притащили ведро ледяной колодезной воды, и Иван Васильевич, одной рукой прижимая Афонину голову к яслям, другой вылил на него воду и только тогда отпустил.

— Это тебе на первый раз наука. Кони неповинны, що ты пьяница. За ими треба уход. А со мной лучше в драку не лезь, бо я твои кости по двору растыкаю, як подсолнухи.