Фердинанду не хотелось говорить, что он знал его, так как сон для него настолько тесно переплелся с явью, что он не мог даже издалека допустить посторонних заглянуть ему в душу.

Когда обед был окончен, он остался один с матерью, потому что молодые люди ушли, чтобы приготовиться к предстоящему балу.

— Садитесь рядом со мной; — сказала мать, — и давайте отдохнем, ведь танцы нам не по возрасту, и если не будет нескромностью спросить, то скажите, видали ли вы уже где-нибудь наш бокал, или признайтесь лучше, что вас так глубоко взволновало?

— Простите мою нелепую горячность и восторженность, — сказал старик, — но с тех пор как я очутился в вашем доме, кажется, будто я уже не принадлежу себе самому, так как ежеминутно я забываю про свои седые волосы и про то, что близкие мои в гробу. Ваша красавица дочь, которая сегодня переживает самый радостный день в ее жизни, до того похожа на одну девушку, которую я знал в моей молодости и на которую я молился, что я готов считать это чудом; не только похожа, нет, это выражение чересчур слабо, она воплощение той! Я часто бывал в этом доме и однажды чудесным образом познакомился с этим бокалом. — Тут он рассказал ей свое тогдашнее приключение. — Вечером того дня, — закончил он, — я в последний раз увидел в парке мою возлюбленную, когда она выезжала из города. Она уронила розу, и я сберег ее; сама она была для меня потеряна, потому что забыла меня и вскоре после того вышла замуж.

— Боже! — воскликнула старуха и вскочила, глубоко потрясенная, с места, — не Фердинанд ли ты?

— Да, это мое имя, — ответил тот.

— А я Франциска, — сказала мать.

Они готовы были обняться, но быстро отступили назад. Оба пытливо вглядывались друг в друга, оба старались восстановить разрушенные временем черты, когда-то такие знакомые и милые, и подобно тому как в темные грозовые ночи сквозь несущиеся черные облака мгновениями таинственно мерцают и тотчас гаснут звезды, так и им казалось, что то в главах, то на лбу, то где-то у рта промелькнет хорошо знакомая черта, и оба испытывали такое чувство, словно их молодость плакала вдали, улыбаясь сквозь слезы. Он склонился перед ней, поцеловал ее руку, и две слезы сорвались с его ресниц; потом они сердечно обнялись.

— Твоя жена умерла? — спросила мать.

— Я никогда не был женат, — простонал Фердинанд.

— Боже! — воскликнула старая женщина, ломая руки. — Так это я оказалась неверной! Но нет, я не изменила. Когда, спустя два месяца, я вернулась из деревни, я стала отовсюду слышать, и даже от твоих друзей, а не только от моих, что ты давным-давно уехал и женился на своей родине; мне показывали заслуживавшие доверия письма, ко мне приставали, пользуясь моим отчаянием, моим гневом, так что, в конце концов, я отдала мою руку вполне достойному человеку, а сердцем и всеми помыслами навсегда осталась верна тебе.

— Я вовсе не уезжал отсюда, — сказал Фердинанд, — но спустя некоторое время я узнал о твоем замужестве. Нас хотели разлучить, и это удалось им. Ты счастливая мать, а я живу прошлым и всех твоих детей я буду любить, как своих. Но до чего удивительно, что мы с тобой никогда не видались с тех пор.

— Я редко выходила из дому, — сказала мать, — а мой муж, который вскоре после того ради наследства принял другое имя, уничтожил этим самым всякие подозрения, что мы могли остаться в том же городе.

— Я избегал людей, — сказал Фердинанд, — и жил в полном одиночестве; пожалуй, один только Леопольд был мне интересен, он-то и ввел меня снова в круг людей. О мой милый друг, то, что мы потеряли и снова нашли друг друга, кажется какой-то страшной историей о привидениях.

Молодежь нашла стариков в слезах, глубоко взволнованных. Ни он, ни она не сказали ни слова о происшедшем, тайна казалась им чересчур святой. Но с той поры старик стал другом дома, и эти два существа, которые таким странным образом снова обрели друг друга, разлучила только смерть, чтобы спустя короткое время навеки их соединить.

Перевод Н. Славятинского

В глубокой задумчивости сидел Эмиль за столом и ожидал своего друга Родериха. Перед ним горела свеча, зимний вечер был холоден, и сегодня Эмилю хотелось, чтобы его спутник был с ним, хотя обычно он охотно избегал его общества; в этот же вечер он собирался открыть ему одну тайну и спросить его совета. Нелюдимый Эмиль во всех делах и случаях жизни находил столько трудностей, столько непреодолимых препятствий, что, казалось, иронический каприз судьбы послал ему этого Родериха, которого во всем можно было признать прямой противоположностью его друга. Непостоянный, ветреный, поддающийся каждому первому впечатлению и мгновенно загорающийся, он брался за все, знал толк во всем, ни одно начинание не было ему слишком трудным, никакие препятствия не были ему страшны; но во время выполнения какого-либо дела уставал и выдыхался он столь же скоро, сколько вначале был находчив и увлечен; встречающиеся помехи не подстрекали его увеличить усердие, но лишь побуждали пренебречь тем, за что он так рьяно брался; словом, Родерих так же беспричинно забрасывал свои планы и беспечно забывал их, как необдуманно их затевал. Поэтому не проходило дня, чтобы между друзьями не завязывалось стычек, которые, каралось, грозили смертью их дружбе, однако, быть может, именно то, что по видимости разделяло их, связывало обоих особенно тесно; они нежно любили друг друга, но находили большое удовлетворение выдвигать один против другого самые обоснованные обвинения.

Эмиль — богатый молодой человек впечатлительного и меланхолического темперамента, остался после смерти родителей хозяином своего состояния; для расширения своего кругозора предпринял он путешествие, но вот уж несколько месяцев, как находился в одном большом городе, чтобы насладиться карнавальными развлечениями, о которых нисколько не думал, и чтобы серьезно переговорить о своем состоянии с родственниками, которых вряд ли и посетил. Дорогой встретился ему непостоянный, чрезмерно подвижный Родерих, живший в неладу со своими опекунами; стремясь окончательно отделаться от них и их докучливых увещеваний, Родерих горячо ухватился за сделанное ему новым другом предложение взять его с собою в путешествие. В дороге они уже не раз готовы были расстаться, но при каждом столкновении оба только яснее чувствовали, как необходимы они друг другу. Едва выходили они из кареты в каком-либо городе, как Родерих успевал осмотреть все местные достопримечательности, с тем чтобы забыть их на следующий день, тогда как Эмиль в течение недели основательно готовился по книгам, чтоб ничего не пропустить, но затем, по пассивности, многое не удостаивал своим вниманием; Родерих немедленно заводил тысячи знакомств и посещал все общественные места; нередко случалось, что он приводил вновь приобретенных приятелей в одинокую комнату Эмиля, где и покидал его с ними одного, когда они начинали надоедать ему. Также часто смущал он скромного Эмиля, превознося сверх всякой меры его заслуги и знания перед учеными и умными людьми, которым давал понять, как много они могли бы получить от его друга сведений из области языкознания, старины или искусствоведения; сам же он никогда не мог найти времени выслушать своего спутника, когда разговор заходил об этих предметах. Стоило же только Эмилю настроиться на какое-либо дело, как он почти наверняка мог рассчитывать на то, что его непоседливый приятель простудится ночью на балу или при катанье на санях и будет вынужден лежать в кровати; таким образом Эмиль жил в величайшем уединении с самым живым, беспокойным и общительным человеком на свете.

Сегодня Эмиль ожидал его непременно, так как Родериху пришлось дать торжественное обещанье провести с ним вечер, чтобы узнать то, что угнетало и тревожило его задумчивого друга уже в течение многих недель. Пока что Эмиль записал следующие стихи: