— Я вас понимаю, — сказал юноша, — да, все истинно прекрасное, великое и возвышенное, чему мы удивляемся и изумляемся, поражает вас не как нечто чуждое, неслыханное и невиданное, нет, в такие мгновения нам становится яснее наше собственное «я», в нас оживают наши сокровеннейшие воспоминания и пробуждаются самые дорогие нам чувства.

За ужином незнакомец почти не принимал участия в разговоре; он попрежнему, не отрываясь, глядел на невесту, так что та, наконец, смутилась и оробела. Офицер рассказал о походе, в котором он принимал участие, богатый купец говорил о своих делах и жаловался на тяжелые времена, а помещик говорил об улучшениях, которые он предпринял в своем имении.

После обеда жених откланялся и отправился в последний раз в свое одинокое жилище, потому что в будущем он собирался жить со своей молодой женой в доме матери, для них уже были отделаны комнаты. Общество разошлось, и Леопольд повел старика в отведенный ему покой.

— Надеюсь, вы не в претензии, — сказал он в коридоре, — что будете жить несколько в стороне и без тех удобств, которые мать хотела бы вам предоставить; но вы сами видите, как многочисленно наше семейство, а завтра подъедут еще другие родственники. По крайней мере, вы не сбежите от нас, потому что вы не сможете выбраться из такого обширного здания.

Они прошли еще несколько коридоров; наконец Леопольд удалился, пожелав старику доброй ночи. Слуга поставил подсвечник с двумя восковыми свечами, спросил незнакомца, не помочь ли ему раздеться, и когда тот отказался от всяких услуг, ушел, и старик остался один.

— Отчего, — сказал он, расхаживая взад и вперед, — этот образ так живо отражается сегодня в моем сердце? Я позабыл все прошлое и словно видел ее самое перед собой. Я снова был молод, и ее голос звучал, как в те времена; мне казалось, будто я пробудился от тяжелого сна; но нет, теперь я очнулся, и милая иллюзия была только сладким сном.

Он был чересчур взволнован, чтобы заснуть; он стал рассматривать рисунки на стенах, а затем огляделся в комнате.

— Сегодня все мне так знакомо, — воскликнул он, — что я готов вообразить, будто видел когда-то и этот дом и эту комнату. — Он хотел связать с чем-нибудь свои воспоминания и поднял несколько больших книг, которые стояли в углу. Перелистав их, он покачал головой. Футляр от лютни стоял, прислоненный к стене, он открыл его и вынул редкостный старинный инструмент, который был поврежден: у него не хватало струн.

— Нет, я не заблуждаюсь, — воскликнул он, потрясенный: — эта лютня чересчур необычна, она была привезена из Испании моим давно умершим другом Альбертом; там стоят его магические книги, а это та самая комната, где он хотел вызвать для меня дивного оракула; поблекли красные ковры, потускнела золотая кайма, но в моей душе все необыкновенно живо, все, что было пережито в те незабвенные часы; потому-то я содрогался, идя сюда, этими длинными запутанными коридорами, которыми вел меня Леопольд; боже, здесь, на этом самом столе, подымался, струясь, ее лик и рос, словно напоенный и оживленный красным сиянием золота; здесь мне улыбалось то же лицо, которое этим вечером сводило меня с ума там в зале, в том самом зале, по которому я так часто прохаживался взад и вперед с Альбертом, ведя интимные разговоры.

Он разделся, но сон его был непродолжителен. Рано утром он встал и снова огляделся в комнате; он открыл окно и увидел перед собой те же сады и строения, как когда-то, но с тех пор здесь прибавилось много новых домов.

— Сорок лет канули в вечность с тех пор, — вздохнул он, — а каждый тогдашний день был содержательнее всей остальной жизни.

Его опять пригласили присоединиться к обществу. Все утро прошло в разговорах, наконец вошла невеста в подвенечном наряде. Как только старик увидел ее, он так изменился в лице, что ни от кого не ускользнуло его волнение. Свадебный поезд направился в церковь, и обряд бракосочетания совершился. Когда все возвратились домой, Леопольд спросил мать:

— Ну, как же вам нравится наш друг, этот добрый угрюмый старик?

— По вашему описанию, — ответила та, — я считала его отвратительным, а он мягок и участлив, к нему можно проникнуться полным доверием.

— Доверием? — воскликнула Агата, — к этому ужасному, горящему взгляду, к этим тысячам морщин, к этим бледным сжатым губам и странному смеху, который так язвительно звучит, искажая его лицо гримасой? Нет, избави меня бог от подобного друга! Если злые духи захотят принять человеческий образ, то они изберут именно такой, как этот.

— Вероятно, все-таки помоложе и попривлекательнее, — ответила мать; — но я не узнала по твоему описанию этого доброго старика. Очевидно, это человек пылкого темперамента, но привыкший к тому, чтобы замыкать в себе самом все свои чувства; невидимому, у него, как говорит Леопольд, несчастливо сложилась жизнь, и оттого он недоверчив и потерял: ту непосредственность и откровенность, что свойственны, вообще говоря, только счастливцам.

Их разговор был прерван появлением остального общества. Все направились к столу, и чужеземец сел между Агатой и богатым купцом. Когда начали провозглашать тосты, Леопольд воскликнул:

— Постойте, дорогие друзья, возьмемте наш праздничный бокал и пустим его в круговую! — Он хотел было встать, но мать сделала ему знак, чтобы он оставался на своем месте.

— Ты его не найдешь, — сказала она, — я переложила в другое место все серебро.

Она поспешно вышла, чтобы самой принести его.

— До чего наша старуха сегодня бодра и хлопотлива, — сказал купец. — Как она ни толста, она в состоянии проворно двигаться, хотя ей уже за шестьдесят; у нее всегда веселое и приветливое выражение лица, а сегодня она особенно счастлива, потому что, глядя на красоту своей дочери, снова чувствует себя молодой.

Старик согласился с этим, а мать, тем временем, вернулась с бокалом. Его до краев налили вином, и он начал гулять вокруг стола, и каждый пил за здоровье того, кто был ему всех милее и желаннее. Молодая пила за здоровье своего супруга, тот за любовь своей красавицы Юлии, и так далее, каждый в свой черед. Когда же бокал был передан матери, та медлила.

— Ну, смелей же! — сказал офицер грубовато и чересчур поспешно. — Мы ведь знаем, что вы считаете всех мужчин неспособными к верности, а каждого в отдельности недостойным женской любви; что же вам милее всего?

Мать посмотрела на него, и ее обычно ласковое лицо вдруг приняло гневно-серьезное выражение.

— Раз мой сын, — сказала она, — так хорошо меня знает и так строго порицает мой нрав, то да будет мне дозволено не высказывать моих мыслей, и пусть он постарается опровергнуть то, что он считает моим убеждением, своей непритворной любовью.

Она передала кубок, не пригубив его, дальше, и общество было на некоторое время смущено.

— Рассказывают, — тихо сказал купец, наклонившись к чужестранцу, — что она любила не своего мужа, а другого, который ей изменил; в ту пору она считалась самой красивой девушкой в городе.

Когда бокал попал к Фердинанду, тот стал с изумлением всматриваться в него: он оказался тем самым, из которого Альберт некогда вызвал прекрасное видение. Фердинанд пристально вглядывался в золото и колебавшуюся струю вина, его рука дрожала; он нисколько не удивился бы, если б из сияющего волшебного сосуда снова пророзовел тот же образ, а с ним зацвела его давно миновавшая юность.

— Нет, — сказал он вполголоса немного погодя, — это сверкает вино!

— Чему же тут еще быть? — сказал, рассмеявшись, купец. — Пейте же без забот!

Старик вздрогнул от ужаса, с жаром произнес имя Франциски и прильнул к бокалу пылающими губами. Мать бросила на него удивленный и вопрошающий взгляд.

— От кого вам достался этот прекрасный кубок? — спросил Фердинанд, стыдясь своего рассеянного вида.

— Много лет тому назад, — отвечал Леопольд, — еще до моего рождения, мой отец купил его и весь дом со всем движимым имуществом и утварью у одного старого одинокого холостяка, тихого человека, прослывшего у окрестного люда волшебником.