— На здоровье...

Напиток оказался золотисто-коричневым, аппетитным.

Петька отхлебнул, обжегся, но дожидаться, пока остынет, уже не стал. Чай был вкусным, ароматным, чуть-чуть с горчинкой и каким-то многозначным, смешанным запахом трав, деревьев и ягод. Он выпил всю кружку, без остатка, и попросил еще.

— Пивал такой раньше? — спросил старик.

— Никогда, — признался Петька.

— Значит, нездешний.

Он сказал это с легкой грустью и словно бы с одобрением: мол, нездешний, а вот забрался сюда, в такую даль, глушь... Он сказал так, что Петька невольно сопоставил с местными, исконно русскими именами его чужеземное — Франц Думанский — и подумал, что непростая, видно, нелегкая судьба занесла этого человека в амурские сопки.

Деловито, мерно гудели машины, качавшие воду для поселка из глубокой артезианской скважины, чуткими к ветру вершинами переговаривался затаившийся лес, старый машинист деликатно молчал, а Петька, теперь уже смакуя, медленно допивал таежный напиток и отдыхал притомившейся от неудач душой, набирался сил, обретал пошатнувшуюся было уверенность.

На прощание машинист спросил, не удержался:

— Не угадал, из чего чай? — Сощурился, попытал Петьку взглядом. — Не угадаешь. Из молодого багульника.

— Габдуали Умарович, — окликнул Петька быстроглазого, смуглого до черноты казаха и сам удивился тому, что запомнил, оказывается, его трудное имя. — Какой чай завариваете?

— Известно какой, цейлонский, — удивился вопросу Габдуали. — Высший сорт. — И окончательно вернул Петьку с таежной водокачки на Пурикан.

Глава IX

В опустевшем лагере

Вернулся убегавший куда-то Игорь, сказал, что машина со сменщиками пойдет в Аносовскую только к ночи, предложил Петьке:

— Пойдем, студенческий лагерь покажу. — И повел его по тропинке в лес — теплый, уютный, прошитый солнышком.

Лагерь был пуст: студенческий стройотряд Московского института инженеров транспорта уехал неделю назад, оставив после себя обрывки веселых, остроумных лозунгов и инструкций, добрую славу и десять километров великолепно отлаженного пути.

Игорь и Петька побродили между жердяными остовами палаток, наскоро сколоченными столами и лавками, заглянули в пустую теперь клетушку с двумя интригующими надписями на двери: «Хозяйство Баранова» и «Джаз-банда», попинали сапогами на полу поломанные кассеты, обертки от фотопленок, засвеченные листы бумаги. Полюбовались прибитой на дереве табличкой: «Ул. Образцовая, 11». Остановились у тесового окна самодельной столовской раздатки. Игорь рассказал, как повадился к студентам в лагерь годовалый медведь — доверчивый, любопытный сластена. Принимал от ребят дары, предпочитал всему остальному сгущенку. Высасывал банку медленно, словно бы продлевая удовольствие и, благодарный, довольный, уходил куда-то к себе в тайгу. Жил так, вольготно, в дружбе с миитовцами, все лето, а накануне отъезда ребят погиб от подлой, воровской пули одного бамовского шофера, прельстившегося легкой добычей.

Лучше бы Игорь этого не рассказывал, не портил добрую песню, которую пели Петьке удивительные в своей солнечной рыжести окрестные сопки, весело раскалывающие тайгу, воздух и землю могучие взрывы, смешливо, доверчиво звенящие речки и стремительными стрелами пущенные из Бама в Тынду, поющие рельсы. Лучше бы... Но из песни слов не выкинешь. Даже когда оно вот такое — предательски черное.

Шофер этот, не зная потом, куда девать медвежье мясо, кидал его поселковым собакам, а те принюхивались, сторонились, не ели, и оно валялось, загрязняя задворки.

...Петька стоял, облокотившись о прилавок раздатки, смотрел на щелястые стены, солнечные полосы, ломившиеся снаружи в полумрак кухни, на веселый перехлест этих полос на полу и видел разорванные кули с остатками крупы, вермишели, гороха, пустые пакеты из-под специй и вдруг заметил в солнечном луче среди этого продуктового хаоса маленького полосатого зверька с легким пушистым хвостиком. Зверек стоял на задних лапках, в передних держал длинную макаронину и — хрум-хрум-хрум-хрум аккуратно и деловито откусывал ее, словно рубил на ровные дольки. Мордочка его при этом постепенно увеличивалась, раздувалась: наполнялись защечные мешочки.

Петька замер, а Игорь продолжал говорить вслух:

— Они здесь, привыкли. Никого не боятся.

Бурундучишка метнулся и исчез, а за разорванным кулем Петька увидел еще трех.

— Тот тоже вернется, — сказал Игорь, заметив, что Петька огорчился, — Спрячет добычу и прибежит. За новой порцией. Зима-то ведь длинная...

Бурундучишка действительно снова возник, вытянулся столбиком и, как трембиту, поднял в лапках длинную макаронину: хрум-хрум-хрум-хрум.

«Да ведь студенты свои продуктовые остатки нарочно рассыпали», — догадался Петька.

 

На солнечном Пурикане по-прежнему царило благодушие.

Поборов неловкость, Петька подошел к мужчинам, читавшим книгу. Они потеснились, приняли его в свой круг, и он, послушав немного, тоже стал хохотать вместе с ними и, когда кончился веселый рассказ, тоже просил, как все:

— Иван Петрович, еще! Почитайте...

Однако в станционном вагончике, требовательный, нетерпеливый, заверещал звонок. Иван Петрович скинул очки, сунул книгу парню в распахнутой штормовке и сапогах-броднях:

— Читай, Слава. Я сейчас.

И уже кричал в оглохшую трубку:

— Дежурный по станции Лукьянов слушает. Понял вас. Принимаю.

Только тут все заметили, что парень в броднях стоит с удочкой, что холщовая сумка у него слегка обвисла от мокрой живой тяжести, а сам он, загорелый, светловолосый, улыбается виновато, стеснительно. Повскакали с рельсов, полезли в сумку.

— Принес? Покажи...

— Да так... Мало. Не клюет, — отбивался Слава и все-таки открывал сумку, выкладывал на ладони пару сытых уснувших хариусов.

— Не клюет, — повторил он, оправдываясь. — Уходит в глубокие места. Осень...

— А Ковалев? — спросил с порога отговоривший свое по телефону Иван Петрович.

— Ковалев дальше ушел, Он принесет. Он всегда приносит, — заговорил Слава, и все согласились: видно, Ковалев этот и впрямь был на Пурикане самым удачливым рыбаком.

Дежурный по станции снова устроился на прежнем месте, снова взял книгу. «Виктор Драгунский. Рассказы», — успел прочесть Петька.

— «Волшебная сила искусства», — с удовольствием оповестил слушателей Иван Петрович, надел очки, и доброе лицо его в предвкушении новой веселой истории стало лукавым.

Глава X

Суп-харчо на станции Пурикан

— Ну как? — спросил машинист тепловоза Борис Васильевич Фролов.

Петька блаженно зажмурил глаза и выразительно поднял вверх большой палец, Сказать он не мог: рот был занят.

— То-то... — согласился машинист и попросил помощника: — Саша, налей-ка ему еще.

При этом он внимательно, неотрывно смотрел в окно и вел тепловоз, тянувший платформу с мостовым пролетом, медленно, аккуратно, следом за тем самым поворотно-консольным поездом-краном, с которым Петька уже встречался. Они как раз огибали сопку, и был хорошо виден не только поворотно-консольный, но и человек, шедший впереди него прямо по полотну. Было похоже издали, что человек этот, едва заметный по сравнению с поездом, держит в руке невидимую веревочку-поводок и как игрушку тянет на ней гигантский состав. Решетка была только что положена, едва подсыпана балластом — последние сотни метров пути.

— Кофе пей, — заметив, что Петька прикончил суп, повелел Борис Васильевич. — Сам наливай. Кружки в ящике стола, ложки — там же.

Петька обдал тарелку кипятком, вымыл ее, свесившись в открытое окно, выплеснул воду. Не удержался, спросил:

— Кто вам такой суп харчо варит?

— Сами. Когда Борис Васильевич, когда я, — откровенно довольный похвалой, отозвался грузный, крупный и притом удивительно легкий в движениях помощник машиниста Александр Федотович Зиновьев. — Вот здесь и готовим. — Он показал на маленький угловой столик, за которым обедал Петька и на котором стояли электрическая плитка, белая эмалированная кастрюля.