— ...об этом подробней. О станции. Как ее открывали?

— Да так, — усмехался парторг. — Привезли первый вагончик, поставили и заночевали в нем вдвоем с начальником станции.

— А еще что? — недоумевал репортер.

— Ничего. Выспались хорошо.

— Ты думал: речи говорят, ленточку разрезают? — не выдержал всю дорогу молчавший машинист Гриша. — Некогда речи говорить. Строить надо.

— И верно, — кивнул парторг. — Путеукладчик дальше ушел. Когда мы проснулись — второй километр решетки укладывал. — И пояснил репортеру: — Решетка — это то же звено. Сшитое. И рельсы, и шпалы. Двадцать пять метров пути.

— Раньше рельсы короче были — двенадцать метров, — не утерпел, похвастал своими знаниями Петька. — Не годятся они для новых дорог. Высокие скорости, большие грузы...

— Верно, верно, — поддержал Владимир Иванович, а репортер чиркнул ручкой в блокноте. Петька от удовольствия даже порозовел.

— Долго, однако, нас держат, — проговорил на ходу парторг, спрыгнул с дрезины, ушел в станционный вагончик — тот самый, где ночевал в день открытия.

Петька тоже спрыгнул с дрезины, обошел стоявший впереди состав, увидел на вагонах размашистые, торопливые росчерки: «Вперед, на Тынду!» Вспомнил ребятишек, бежавших по безымянной бамовской улице. На соседнем пути заметил платформы с огромными железобетонными деталями — пролетами мостов и четкую, красной краской надпись на них: «Комсомольцам БАМа от комсомольцев Красноярского завода МЖБК». На металле широких гофрированных водоводных труб, тоже дожидавшихся отправки дальше, прочел короткое, требовательное: «Даешь БАМ!» И снова: «Вперед, на Тынду!» Это уже на тепловозе, у самой его кабины.

Рассматривая аккуратную, тщательно выведенную масляной краской надпись, поднял глаза и обомлел. Заводской номер машины 1272! И сразу увиделись строки:

Тепловоз сердито, коротко рявкнул, Петька отпрянул, а машинист высунулся из окна и приветливо, весело рассмеялся.

Со станции медленно пополз странный громоздкий поезд с огромной стрелой, как бы лежавшей на его широкой подвижной спине. Этот поезд-кран торжественно прошествовал меж рядов обыкновенных платформ и вагонов и так же медленно скрылся за ближайшим извивом.

Знакомым голосом позвала «агээмка», и Петька подбежал к ней, столкнулся с Игорем.

— Предупреждений полно, — недовольно сказал тот, передавая машинисту путевые бланки. 52-й километр — работы, 63-й — тоже. Не разбежишься.

Со станции дрезина опять покатила бойко. Репортер стал расспрашивать Кузнецова об охотниках-орочах, домик которых видели они, проезжая, на взгорке. Одинокий, серый, с небольшой сараюшкой поодаль, сиротливо стоял он среди тайги. Бегали возле дома собаки, разбуженные дрезиной, а людей не было видно.

— Дома, однако, — уверенно заметил Гриша. — В тайгу без собак не ходят.

Кузнецов рассказал о братьях-охотниках: как неустроенно и нелегко они здесь живут и как цепко держатся за это свое одинокое жилье, как ворчат, что, мол, распугала дорога все их зверье — далеко в тайгу ходить надо. А еще рассказал, что дети этих малограмотных орочей все учатся, Дочь старшего брата Саши заканчивает в Алма-Ате медицинский институт. Четверо ребятишек — -школьники, в интернате живут. Двое пока дома — дошколята еще.

— Теперь ползти будем, — досадливо пробурчал Гриша и кивком показал вперед.

Недалеко, в низине, медленно, тяжело шел поезд-кран, видимо, не способный к быстрой езде, тем более на дороге, не сданной в эксплуатацию.

— Да, — согласился Кузнецов, подумал и попросил: — Останавливайся.

И обратился к репортеру, к Петьке:

— Идемте, голубикой угощу.

— А есть она здесь? — неуверенно огляделся по сторонам Гриша. — Может, дальше поедем?

— Здесь везде есть, — озорно возразил парторг. — Глуши мотор!

 

Они сбежали с насыпи, шагнули в мелкий кустарник и оказались на голубичной плантации, от которой, если смотреть издали, исходило виденное уже Петькой фиолетово-красное свечение.

Тронутые утренними заморозками, еще держались на высоких стеблях покрасневшие листочки, а крупные, набухшие, сизоватые, словно запотевшие ягоды осыпались, стоило дотронуться до них рукой. Их собирали горстями, они сыпались сами в ладони и могли бы вот так же сыпаться в корзины, кастрюли, ведра, но машинист Гриша оказался незапасливым — кроме закопченного чайника да пары стаканов, в его хозяйстве ничего подходящего не нашлось. И потому никто не собирал впрок, все просто ели — весело, с удовольствием, пачкая руки и губы, смеясь друг над другом, поскальзываясь на мягких травянистых кочках, торчавших над сырой топкой землей. Голубика была сочной и сладкой, отдавала нежной кислинкой и утоляла жажду.

— Ее можно и зимой собирать. Как клюкву, — сказал Игорь, пытаясь оттереть травой чернильно-синие пальцы.

И Владимир Иванович подтвердил:

— Собирают, когда время есть. Родным на Новый год посылкой куда-нибудь в Кострому отправляют. С пояснением: так, мол, и так, вчера, двадцатого декабря, ходили в лес по ягоды...

Когда Гриша снова тронул дрезину, путь впереди был свободен. Поворотно-консольный кран — мощная махина грузоподъемностью 70 тонн, своим ходом прибывшая на БАМ из Нижнего Тагила, — неторопливо и деловито проходил «зеленой улицей» ближайшую станцию.

Глава VIII

Таежный напиток

На станции Пурикан, уютно закрытой со всех сторон сопками, светило солнце. Поздние осенние травы доверчиво млели в его тепле, железнодорожники улыбались, шутили, и даже окрестные рыжие сопки казались теплыми и веселыми. После озабоченного, забитого составами Муртыгита Пурикан казался спокойным и даже, пожалуй, праздным. У дверей жилого вагончика две женщины перебирали бруснику: перекладывали ее из ведер в трехлитровые стеклянные банки, засыпали сахаром. Неподалеку от них, прямо на рельсах, сидели трое мужчин, покуривали, заинтересованно слушали читавшего вслух, то и дело взрывались беззаботным, громким хохотом. Переспрашивали, перечитывали и хохотали снова, привлекая внимание, дразня безудержным своим весельем. У ног их, вальяжно растянувшись на солнышке, дремала собака. Из вагончика-станции доносилась негромкая, легко грустящая музыка: через окно виднелся транзистор, выпустивший свой единственный ус-антенну. К стоящему на запасном пути раскрытому вагону, миролюбиво, добродушно урча, подруливали машины, принимали в свои кузова ящики о консервами, печеньем, пивом, уходили по бугристой, тряской дороге вверх, к поселку. Над всем этим светило солнце, трепетало невидимое крыло теплого ветра и бухали, раскалывая сопки и воздух, недалекие взрывы. На них чуть слышно, тоненько откликались бутылки в ящиках, дрожал, покачиваясь, ус транзистора, да собака, не открывая глаз, поводила ушами. Люди не замечали взрывов, и когда Петька спросил женщин: «Что это?». Те ответили буднично:

— Выемку рвут на восьмидесятом, за мостом.

Мост «держал» укладку — это Петька уяснил из разговоров еще дорогой. И его земляк, уральский поезд-кран, шел как раз к тому месту всего лишь затем, чтобы ухватить с платформы одну за другой пару гигантских железобетонных пролетов и опустить их легонько в сверхпрочные бетонные гнезда с точностью до миллиметра.

Туда же уехал на попутке и Кузнецов с репортером. Петька им позавидовал, но попросить, чтобы взяли, не осмелился. Почему не пустили туда дрезину, он не понял. Гриша объяснил коротко: «Нельзя» — и прямо на платформе «агээмки», на гудящем пламени паяльной лампы стал кипятить чай.

— А это можно? — не удержался, уколол его Петька.

— И это нельзя, — не повел глазом Гриша. — Ну так что? Без чая оставаться?

Он колдовал над закопченным чайником, то убавлял, то прибавлял струю огня, сыпал заварку, довольно потирая руки. Кивал на дощатую времянку-столовую.

— У них что? Кофе, какао.

Петька смотрел на него и вспоминал, как вчера — ровно сутки назад — забрел он, раздосадованный неудачами, далеко за поселок, наткнулся в лесу на водокачку, познакомился со стариком машинистом. Тот присмотрелся к Петьке, пригласил за грубый, сколоченный из досок стол под открытым небом, взял с костерка такой же вот, как у Гриши, чернобокий чайник и налил до краев большую алюминиевую кружку. Придвинул коробку с пиленым сахаром, разломил каравай хлеба: