Словоохотливый Родион Ильич, явно симпатизировавший Антону, потерял всякий интерес к спектаклю и до конца действия подавленно молчал.

На другой день в зале консерватории шло общее комсомольское собрание. Объявление о нем висело уже давно, однако собрание несколько раз откладывалось, как говорили злые языки, за неимением очередного персонального дела. А тут вдруг появился повод — студентов снова посылали в колхоз «на картошку».

Поднявшись на сцену, где стоял покрытый старым красным коленкором стол, Ванда произнесла строгую, призывную речь, похожую скорее на обвинительную, потому что в ней как бы подвергались сомнению и патриотизм, и дисциплинированность, и элементарная порядочность студентов. Ей не возражали. Ее просто не слушали: кто переговаривался, кто читал, а некоторые откровенно дремали. Речь эта была ни к чему: от работы в колхозе никто не отлынивал. Единственно, что пугало и беспокоило студентов: в чем ехать? Уральская осень переменчива, и недолгое бабье лето неожиданно могло смениться холодными обложными дождями, липким, слепящим снегом. По собственному опыту студенты знали, какой пыткой может обернуться тогда для них работа на поле и как подведет тогда не пригодная в деревенских условиях, не спасающая от холода и сырости их одежда. Она не успевает за ночь просохнуть, а обувь, задвинутая ухватом в самое нутро долго не остывающей русской печки если и просыхает, то становится жесткой, коробливой, до крови стирает ноги.

Ванда произносила речь, когда дверь медленно отворилась, и, стараясь не шуметь, вошли в зал и сели с краю в первом ряду Люся и Антон Смолин.

Геннадий оторвался от книги, Ванда споткнулась на пышной призывной фразе, повторила ее, крикнула в зал: «Кто хочет выступить?» — и осталась стоять, поджав губы и невольно скосив глаза в сторону опоздавших.

«Выступить» никто не хотел. Все торопились уйти, рвались в студенческую столовку, где можно было в обмен на талончик продовольственной карточки получить тарелку жидкого пшенного супа, а на три талончика — три тарелки и, слив жидкость, съесть густоватое варево, приправленное всего лишь одной солью.

— Ясно! — захлопали откидными креслами комсомольцы. — Закрывай собрание!

Усмиряя зал, Ванда властно подняла руку и стояла так, пока все не притихли.

— Завтра в восемь утра сбор на вокзальной площади, — произнесла она зычно и, опять предотвращая шум, вскинула руку: — Членов комитета, комсоргов и товарища Смолина прошу остаться.

Неизменно наперегонки кидавшиеся к двери, едва заканчивалось собрание, комсомольцы на этот раз не выказали поспешности. Стали расходиться медленно, переговариваясь, поглядывая на Смолина.

Когда наконец все «рядовые комсомольцы» ушли, Ванда отпила из стакана воды, постучала широкой стеклянной пробкой по щербатой, словно обкусанной, горловине граненого графина и прошлась острым лихорадочным взглядом по всем, кроме Смолина, присутствующим, словно сшила их этим взглядом в единую связку. Еще раз испытующе посмотрела на каждого, будто проверяла «связку» на прочность. И нашла в ней два слабых звена: Люся, повернувшись к Ванде спиной, тихо разговаривала с Антоном, а Геннадий мрачно следил за ними и ни на что больше не обращал внимания.

Тогда Ванда резко, стремительно прошла за кулису, рванула оттуда, из темноты, стул, со стуком поставила его возле стола.

— Времени у нас мало. Начнем, — Ванда жестом пригласила оставшихся к столу на сцене.

Все тоже кинулись за кулису, с треском, шумом стали выдирать оттуда сваленные друг на друга стулья. Геннадий медлил, ожидая, когда наконец встанет Люся, но она по-прежнему сидела, неуважительно отвернувшись от всех, будто кроме Антона Смолина здесь никого и не было.

Ванда зло, понукающе глянула на Геннадия, и он, подчиняясь ей, невольно поднялся, тоже занял свое место за столом.

— Зотова! — крикнула Ванда и стукнула пробкой по графину. — Ждем!

Люся нехотя повернулась, а Антон взбежал на сцену и, хотя рядом с Геннадием и Вандой стояли свободные стулья, принес и поставил к столу еще один. Позвал Люсю глазами, а сам, уже не так бойко, с усилием переступая раненой ногой, вернулся на свое место. И остался в большом пустом зале один.

Геннадий уловил, как оба они что-то еще сказали друг другу взглядами, и это определило его отношение к делу, которое еще не было известно, и восстановило против Антона, независимо от того, был он виноват или прав.

— Студент Смолин выдает себя за комсомольца, — сказала Ванда и потерла друг о друга взмокшие от волнения ладони. — Фактически он комсомольцем не является. У него нет билета, удостоверяющего принадлежность к Коммунистическому Союзу Молодежи. Он просто утерял его и не желает в этом признаться.

Зотова незаконно принимала у него взносы и за это ответит.

Сидящие за столом молчали. Ни на кого не глядя, Ванда послушала тишину и спросила:

— Какие будут мнения?

Члены комитета и комсорги завозились, зашумели. Кто-то сказал: «Ерунда какая-то. Недоразумение»... Кто-то попросил: «Объясните подробнее». Люся вскочила, сжала маленькие пальцы в крепкие кулачки, подалась к Ванде.

— Да ты скажи им, как было. Ведь знаешь!

— Помолчи! — прикрикнула Ванда. — О тебе тоже разговор будет. Корнев, ты хочешь сказать?

— Если студент Смолин не комсомолец, — очень четко и холодно выговорил Геннадий, — так зачем мы здесь тратим время?

Антон сидел спокойно, слегка откинувшись на спинку стула, и с некоторым интересом, приправленным легкой иронией, смотрел на сцену. Смотрел так, словно там шло неловкое самодеятельное представление, заслуживающее снисхождения зрителей.

— У меня был разговор со студентом Смолиным, — продолжала Ванда. — Он в грубой форме заявил, что билет кому-то отдал там... на фронте, что писал в часть из госпиталя, но ответа не получил. А между тем, — она повысила голос, — проверить ничего невозможно. Да, кстати, — вспомнила она, — почему вы опоздали, Смолин и Зотова?

— Были в райкоме! — с вызовом сказала Люся.

Ванда оставила это без внимания.

— Мы знаем много примеров, — возбуждаясь от своих слов, говорила и говорила она. — Много примеров достойного обращения фронтовиков с документом, выданным в торжественный момент посвящения их в комсомольцы! Мы знаем...

Единственный, кроме Геннадия, член комитета — парень Андрей Михеев в сильных, толстых, как увеличительные стекла, очках со сломанной, скрепленной проволокой дужкой, внимательно посмотрел на Ванду и сказал, не вставая:

— По твоему разумению, если солдат ранен, значит, и комсомольский билет кровью залит. Экспонат для будущих военных музеев. Только так?

Она почувствовала в парне врага и тотчас оборвала его:

— Вы хотите что-то сказать? Конкретнее...

— А Смолин — разведчик, — словно не заметив ее раздражения, не слыша подчеркнуто-официальной фразы, повысил голос Михеев. — А у разведчиков закон: идешь на задание — сдай документы. Все. Даже, кажется, медальона иметь при себе не положено... А хранят, думаешь, где? В несгораемых шкафах?

Михеев вдруг резко встал, уперся ладонями о край стола, уничтожающе посмотрел на Ванду через очки сильно увеличенными глазами.

— Я нахожу заявление секретаря комитета комсомола недостойным и непорядочным. И в обсуждении его принимать участие не собираюсь.

По лицу Ванды медленно расплылись лихорадочные красные пятна, руки беспомощно заметались над столом. Однако она уже поняла, что зарвалась. И потому постаралась сдержаться. Сказала почти ровно:

— В таком случае вы можете быть свободны, Михеев.

Но он не ушел. А только не торопясь поднялся из-за стола, убрал в потертый кирзовый планшет карандаш и исчерканный, изрисованный листок серой оберточной бумаги, спрыгнул со сцены и неожиданно для всех сел рядом с Антоном — просто, непринужденно, без малейшей демонстрации и все-таки достаточно значительно для того, чтобы жест этот был истолкован единственно правильно: Михеев доверял Смолину и решительно принимал его сторону.