— А не перекусить ли нам с дороги? — предложил Фазыл, выбрасывая в урну окурок махорочной самокрутки. — А то живот подвело, будто неделю ничего не ел.

— Возражений нет, — охотно согласился Рустам, обрадовавшись возможности ещё на какое-то время оттянуть необходимость принимать окончательное решение.

Фазыл достал из чемодана сдобные лепёшки со шкварками и холодное варёное мясо. Закрыв крышку чемодана, он расстелил на ней газету.

В зале ожидания, помимо пассажиров, улетавших очередными рейсами, было много и тех, кто прилетели ночью и теперь вынуждены дожидаться здесь рассвета.

— Ты посиди, а я схожу чай заварю, — сказал Фазыл и, взяв жестяной чайник, ушёл за кипятком.

В небе послышался гул нового самолёта, идущего на посадку. Потом он исчез, будто поглощённый бетоном аэродрома. Через некоторое время в зал, шумно переговариваясь. вошла группа пассажиров.

Вскоре вернулся и Фазыл. Завтракали молча: каждый думал о своём. Потом убрали остатки еды и посуду в чемодан. Фазыл встал:

— Схожу машину поищу. Уговорю кого-нибудь довезти нас до клиники. Вон уж светать начало. Там и подождём. Если тебя положить надо будет, всё улажу, узнаю, сколько тебя здесь продержат, и — в обратный путь. А потом ты сообщишь, и я за тобой приеду,

Помолчав, добавил, словно извиняясь:

— Душа не на месте. Кто там за меня трактор отремонтирует? Ведь посевная вот-вот начнётся…

Рустам понял: больше тянуть нельзя, открытку надо отдать сейчас же. Он полез во внутренний карман пиджака.

— Да есть у меня деньги, — взял его за руку Фазыл.

— Нам сначала в госпиталь надо…

— В какой ещё госпиталь?

Рустам достал открытку.

— На, читай, — глухо проговорил он. — Там всё написано.

Фазыл начал читать и побледнел. Бросило в жар. Крупные капли пота выступили на побелевшем лбу. Задрожали руки, начала странно подёргиваться голова, и всё тело билось в какой-то мучительной, неостановимой лихорадке.

То, что в течение долгих месяцев было лишь тревожным предчувствием, предположением, отравлявшим каждую минуту жизни Фазыла, превратилось вдруг в самую страшную правду. Окрылённое бережно хранимой радостью от предстоящей встречи с любимой, воодушевлённое стремлением сделать всё для совместного счастья сердце Фазыла готово было разорваться от обрушившейся на него нежданной и беспощадной боли, от неизбывного отчаяния. Глухая пелена горя застлала глаза. Исчезло, низринулось в чёрное небытие всё: и этот зал, наполненный неумолчным гулом человеческих голосов, и сама люди, листающие, сидя в креслах, газеты и журналы, даже Рустам. Все, все!

Может быть, за всё время после ранения Рустам впервые не пожалел о том, что не видит. Впрочем, он знал, в каком сейчас состоянии друг, чувствовал это по тяжёлому, прерывистому дыханию Фазыла, будто тому не хватало воздуха.

И вдруг Фазыл заговорил:

— Ты об этом знал ещё в кишлаке!.. Знал и ничего не сказал. Почему? Пожалели меня?!. Или испугались? И как ты мог спокойно сидеть со мной рядом, разговаривать, хлеб есть, когда у тебя на груди была эта страшная открытка?!. Едем немедленно в госпиталь!

— Мы же первый раз в этом городе, — как можно спокойнее ответил Рустам. — Городской транспорт в такую рань не ходит, если он вообще сейчас есть…

Как ни странно, но тон этот подействовал на Фазыла если и не успокаивающе, то как-то мобилизующе, что ли. «В самом деле, что это я раскис? — подумал он. — Мало на фронте смертей видел?.. Но это же Катя! Да… Катя… Но не забывай, что рядом с тобой человек, который без тебя шагу сделать не может. И он на тебя надеется. И, между прочим, заботился о тебе же, когда прямо там, в кишлаке, не отдал открытку. Старался сократить твои страдания…»

— Тогда ты посиди здесь, Рустамджан, а я пойду какую-нибудь машину раздобуду.

СМЕРТЬ КАТИ

Война оставила в городе глубокие следы. Целых зданий почти не было. Где они совсем снесены снарядами и бомбами, где зияют огромными сквозными пробоинами, где обвалились стены. Хорошо ещё, что зима это обезображенное войною лицо города заботливо прикрыла белоснежным покрывалом.

Даже деревья покалечены. Одни переломлены пополам, другим осколки, пули и снаряды срезали ветви. Покорёженные, изуродованные, они напоминали жестоко израненных в сражениях солдат.

Правда, улицы были уже расчищены от завалов и начинали заново отстраиваться. Воронки от бомб и снарядов засыпали землёй и заравнивали, покрывая сверху асфальтом или мостя булыжником. Восстановительные работы в городе были в самом разгаре, Куда ни глянь — трудятся мощные машины, сотрясая землю своим напряженным гулом, деловито кланяются невесть кому своими ажурными стрелами подъёмные краны, громко, чтобы перекричать шум сплошной стройки, перекликаются строители. По улицам снуют бесконечные вереницы машин, гружённых камнем, гравием, песком, бетоном.

— Везде сейчас так, — вздохнул пожилой водитель трёхтонки, перехватив взгляд Фазыла.

Да, вся страна строилась, восстанавливала разрушенное войной хозяйство. Каждый советский человек был занят этим тяжким, но благородным, поистине великим делом залечивания ран и созидании.

Слева по улице показались большие зелёные ворота.

— Вот и приехали, — притормозил свой ЗИС шофёр, а когда Фазыл полез было в карман за деньгами, бросил коротко, но решительно: — Ты это, браток, оставь. Негоже фронтовикам фронтовика обижать. — И крепко пожал поочерёдно руки, сначала Фазылу, потом Рустаму, добавил с улыбкой: — Удачи вам!..

— Спасибо… — заставил себя улыбнуться Фазыл.

Трёхтонка развернулась и укатила.

Едва они вошли во двор госпиталя, как встретили молодую женщину в белом халате.

— Сестрица, — обратился к ней Фазыл, — можно вас на минуточку? Вы здесь работаете?

— Да.

— Тогда скажите, будьте добры, где палата для раненых фронтовиков?

— Я сама в этой палате работаю. А что?

— Вы Катю знаете?

— Да… А вы кто будете?

— Ну, это долго объяснять. Из Ташкента мы о другом…

— Из Ташкента?!. Тогда я Аню позову…

— Какую Аню и зачем? — ничего не понял Фазыл.

Но медсестра уже убежала, бросив на ходу:

— Вы подождите немного, я сейчас.

И она скрылась за массивной дверью подъезда.

Ждать и в самом деле пришлось недолго. Не успела, казалось, дверь закрыться, как снова распахнулась. В таком же белом халате вышла другая медсестра и направилась прямо к Фазылу с Рустамом.

— Я — Аня, — коротко представилась она. — А вы… вы — Федя? Юнусов?..

— Откуда вы меня знаете?! — теперь уже удивлённо и встревоженно воскликнул Фазыл, даже не заметив сразу, что глаза у Ани покраснели и припухли.

— Пойдёмте, я провожу вас к главврачу, — тихим охрипшим голосом произнесла она. — Хотя… нет, не сразу. Сначала зайдём в ординаторскую.

— Странные вы все какие-то! — вырвалось у Фазыла. — Нам надо к Кате… Немедленно! Не для того мы из самого Ташкента летели, чтобы…

— Это надо, — так же негромко, но твёрдо сказала Аня.

В комнате, которую Аня назвала ординаторской, стояло несколько простых письменных столов, большой застеклённый шкаф с какими-то папками и две низких кушетки, обтянутые коричневым дерматином. На одной из них понуро сидела старушка в поношенном чёрном пальто, стоптанных валенках и приспущенном на плече сером вязаном платке. Она подняла голову и внимательно оглядела вошедших, потом вопросительно глянула на Аню: «Кто это?..» Аня подошла к ней, наклонилась и что-то шепнула. Старушка резко выпрямилась на кушетке, потом медленно встала, не спуская глаз с Фазыла. Она даже хотела сказать что-то, но как-то испуганно прикрыла рот маленькой сухой ладошкой.

— Вы узнаёте, Федя, эту женщину? — подошла к Фазылу Аня.

Фазыл долго смотрел на старушку, мучительно припоминая, где бы он мог её видеть, — а в том, что видел, не сомневался, едва глянул, — но так и не вспомнил.

— Не узнаёт. Да и как узнать. Разве узнаешь человека, который больше двух лет хоронился в диких горах от смерти-погибели! Я тётя Фрося, Феденька!