… Когда вошёл Фазыл, Рустам был дома один. Мухаббат, едва забрезжил рассвет, ушла в поле. А тётушка Хаджия с восходом солнца спеленала Адхамджона и понесла его в ясли. В доме надолго воцарилась тишина.

Рустам лежал навзничь на курпаче и, подложив ладони под голову, думал. За последнее время он заметно исхудал, под бледной кожей резко обозначились скулы. Прибавилось морщин. Он перестал обращать внимание на свой внешний вид. На нём помятая сетчатая рубаха, поверх которой ватная безрукавка. Брюки тоже ватные. Несмотря на то, что в комнате топится печь, одежды этой Рустам не снимает. Он стал очень чувствительным даже к малейшему сквозняку.

Услышав шаги, Рустам повернулся на бок.

— Кто это?

— Человек, которому надо в собес, до сих пор лежит и поплёвывает в потолок? — начал Фазыл полушутливо.

— А, это ты… От кого это ты узнал, что мне надо в собес? — удивился Рустам.

— Мухаббат через Сапуру передала. И ещё сказала, что мне надлежит побрить вас, уважаемый.

— Вот оно что! А я как раз над этим и ломал голову, не знал, к какому из замечательных мастеров обратиться. Ты-то за последние дни совсем пропал…

Фазыл поставил посреди комнаты стул и так же полушутя скомандовал:

— Сержант Шакиров, на огневую позицию!

— Есть! — с готовностью принял шутку Рустам,

Фазыл помог другу подняться и осторожно усадил его на стул. Затем обмотал вокруг шеи Рустама полотенце, взбил мыло и начал намыливать ему щёки и бороду. Направив бритву и уже приготовившись брить, спросил вдруг:

— Слышал, Хайдарали уволили из чайханщиков? Пусть, дескать, хлопок собирает. Правда, девчата говорят, его по-другому в поле не вытащишь, только как пропустив бечёвку через нос.

Намыленные губы Рустама растянулись в улыбке.

Чайханщиком Хайдарали стал недавно. До этого он попросту бездельничал, время от времени нанимаясь на какую-нибудь частную работу, и пьянствовал.

Но тут Абдурасул-ака, который так тогда обрадовался, что Рустам узнал его по голосу и тут же бросился готовить плов для свадебного тоя, решил уйти из чайханы.

— Хватит, набегался, — заявил он, — годы уже не те. Пусть теперь молодой моё место займёт, тот, кому по силам с вёдрами да самоварами возиться. А я по-стариковски буду сидеть за чайничком кок-чая и вести мудрые беседы.

При этом Абдурасул-ака чуть приметно улыбнулся в усы.

— Ну, а кого же на ваше место?

— А хотя бы Хайдарали. Всё равно парень без дела болтается.

Чайхана содрогнулась от общего хохота.

— Ну и кандидатура!

— Шутник же ты, Абдурасул-ака.

— Умора!

— А что? — не сдавался старый чайханщик. — Забулдыга, это верно. Только, глядишь, на людях и сам другим человеком станет. Кто чаще всего в чайхане бывает? Старики, почтенные аксакалы. Перед ними-то стыдно будет, наверное, безобразничать. Может быть, мы так ого и перевоспитаем.

И Хайдарали стал чайханщиком. Правда, с «перевоспитанием» его ничего не вышло. Почтенных аксакалов он особенно не стеснялся. Продолжал пить иногда прямо в чайхане. К обязанностям своим относился спустя рукава, что очень возмущало посетителей.

Абдурасул-ака несколько раз журил своего «ставленника», даже попытался строго отчитать его.

— Постыдился бы старших, эй, йигит, — рассерженно ворчал он. — Ты же меня позоришь, чайхану, которая была всегда образцовой.

— Э, один раз живём! — беззаботно отмахивался Хайдарали.

— Вот потому и живи по-человечески, коли один раз, — не унимался старик.

— А как по-человечески?

Абдурасул-ака только сокрушённо крякал и надолго умолкал.

Терпение у всех лопнуло после очередной грязной выходки Хайдарали. Он заморочил голову кишлачной девушке Азизе и её родителям, а сам взял да и привёз невесту из города.

— Пусть убирается из чайханы, — решительно потребовали все. — И надо сказать раису, чтобы принудительно заставил работать его в поле. А не захочет, пусть и из кишлака выметается!

Фазыл уже заканчивал свои «парикмахерские дела», когда пришла тётушка Хаджия. Она с ходу начала отчитывать Фазыла:

— И чего это ты появляться у нас перестал, хотела бы я знать? На голодный желудок сутки напролёт работаешь, слыхала… Так и заболеть недолго, не смотри, что такой здоровяк. Или, может быть, хочешь сказать, что стесняешься?..

— Нет, тётушка, работы и в самом деле очень много. Мне вот и перед Рустамом неудобно.

— Ну ладно, ладно, сынок, — смягчилась тётушка Хаджия. — Ты уж не забывай нас, заходи хоть изредка. Тепло человеческое человеку и передаётся. А ну, присаживайтесь к столу, сейчас чай поспеет.

Тётушка Хаджия расстелила дастархан. Поставила посредине сливки, которые утром через Свету передало Санобар. Заварив в большом чайнике чай, присела и сама к краешку дастархана. Мужчины хорошо поели свежих лепёшек, макая их в душистые сливки, выпили по две-три пиалы чаю и встали с места. Тётушка Хаджия достала из сундука пальто и костюм, которые Рустам носил ещё до войны, когда работал учителем, и, не обращая внимания на его протесты, заставила сына надеть их. Затем, надев на голову каракулевую шапку-ушанку, Рустам взял друга под руку, и они пошли со двора.

Едва вышли на улицу, ведущую в сторону полевого стана, Фазыл обратил внимание на разговаривавших неподалёку Максума-бобо и Мирабида. Заметив Фазыла с Рустамом, они тут же прервали беседу. Один направился в центр кишлака, а другой заспешил к полевому стану.

Фазыл проворчал недовольно:

— Кажется, мы помешали задушевной беседе этих крыс.

— О ком ты говоришь? — ничего не поняв, переспросил Рустам.

— Я о Мирабиде говорю, этой хромой двуногой крысе. В конце улицы они с Максумом-бобо о чём-то так задушевно и мило беседовали. А завидев нас, быстренько закруглились и разбежались в разные стороны. Ты, наверное, ничего не слышал, а я эти тайны Мирабида и Максума-бобо очень даже хорошо знаю. Как только услышит Максум-всё-не-так, что к Мирабиду в магазин хорошие товары поступили, у него будто черви в одном месте заводятся. Не раз приходилось мне видеть, как он пробирался из магазина домой безлюдными местами. И всё ночью. Я же теперь часто домой поздно возвращаюсь.

— Видел и молчал? — желчно спросил Рустам.

— А что я могу сделать? Во-первых, я в этом кишлаке человек новый. А во-вторых, нельзя забывать и о вашей дорогой Мухаббат. В конце концов Максум-бобо ей дядя!

— Если ты этого испугался, то глубоко заблуждаешься, — Рустам уже даже не пытался скрыть своё раздражение, переходящее в настоящий гнев.

Фазыл смутился:

— Заблуждаюсь так заблуждаюсь, только не опасаться за Мухаббат у меня никакой возможности нет…

— Я прямо в восторге от вас, друг мой! — уже не на шутку рассердился Рустам. — Кажется, от вашей фронтовой храбрости и следа не осталось. Ты на меня не обижайся, но на фронте мы прежде всего за правду, за справедливость воевали. А теперь ты по другим законам жить хочешь? Мол, «себя знаю, а до других мне дела нет»? Говоришь о каких-то тёмных тайнах этих крыс, а сам, но сути дела, их сторону держишь! Это, кажется, называется стоять на страже интересов тунеядцев и паразитов…

— … Я был бойцом до тех пор, пока на мне была солдатская шинель, выходит? Ты эти мысли навсегда и в головы выбрось, — немного успокоившись, продолжал Рустам. — Ты и сейчас солдат, не забывай об этом! Вот таи! Наш долг — я не боюсь громких слов — давать решительный отпор всякой встречающейся на нашем пути нечисти, а не умывать при её виде руки, не делать вид, что нас это не касается!..

— Ну ладно, ладно, успокойся… Теперь никому спуску не дам!

— Ты шуточками не отделывайся, я совершенно серьёзно говорю.

— И я, между прочим, не шучу. Вот уж никогда бы не подумал, что ты меня можешь в трусости обвинить.

Размолвка между друзьями на этом была исчерпана. Они приближались к полевому стану. Здесь стоял обычный для страдной поры неумолчный шум и гомон: кто-то кого-то звал, стараясь перекричать других, откуда-то доносилась девичья песня, скрипели, разворачиваясь, гружённые канарами арбы. Потом раздались звонкие удары в подвешенный на столбе кусок рельса.