К вечеру — звук трубы: «Тата та-а татита-а!.. Тревога!» Наш батальон мигом построился, и немного погодя мы уже шагали к вокзалу. На воинской платформе уже ждал эшелон, такой же, как и тот, в котором я уехал из Ташкента. Только в вагонах уже стояли печурки. Вагон— взвод, вагон — взвод. Ребята стали устраиваться на нарах. Один лишь Фазыл маячил в дверях, всё Катю ждал, бедняга.

Хотел я утешить друга. Вдруг Фазыл как завопит: «Тётя Фрося!..» и бежать. Я вскочил, за ним припустился. Вижу — идёт строй солдат, а рядышком с ним семенит тётя Фрося. Подскочил Фазыл к тётушке, схватил за плечи: «Где Катя? Что случилось?!»

Тётя Фрося и плачет и смеётся: «Вон твоя Катя шагает!» Посмотрели мы с Фазылом на солдатский строй и ахнули. Да ведь это всё девушки! А вон и Катя. Здорово идут… Фазыл ничего понять не может, рот разинул от удивления. Тем временем женский взвод, после команды «Разойдись!», рассыпался во все стороны. Катя, улыбающаяся, счастливая, бросилась к Фазылу: «А вот и я! Хороший тебе подарок?»

Оказывается, Катя окончила курсы медсестёр и ушла добровольцем в армию. Какая хитрая! Всё в тайне хранила. Правда, она позже призналась в том, что страшно трусила: а вдруг её отправят не с нами! Но, к счастью, всё обошлось благополучно. Она — с нами. И тут уж я позавидовал Фазылу. Счастливец. И в самом деле, нужно же случиться такому совпадению — он и она вместе! А я в одиночестве, нет тебя рядом. Обидно. И всё же я и рад чуточку, что тебя пет со мной. Как бы я за тебя переживал! Ты ведь непоседа, всюду вперёд рвёшься… Ну, ну, не сердись, я пошутил. Ты у меня славная. А твой труд в тылу — это огонь по врагу.

Ну так вот. Стоим мы на платформе. Тётя Фрося вроде бы смеётся, а сама грустная. Глаза красные, видать, всю ночь, бедняжка, проплакала. Но виду, что переживает, старается не подавать. Даже успокаивает «молодых»: мол, за меня не беспокойтесь, как-нибудь проживу. Удивительно твёрдый характер! Муж с сыном на фронте, теперь дочь уезжает!

Мухаббат, дорогая! Помнишь, я писал тебе о Петре Максимовиче, его жене и дочери Светлане? Так вот, Пётр Максимович всё-таки добился своего, уходит воевать. Светлана тоже хотела отправиться на фронт вместе с Катей, но медкомиссия её забраковала. Она с матерью эвакуируется в Узбекистан. Адрес твой они знают. Очень может быть, что приедут в наш колхоз. Тогда прими их хорошенько, со всем гостеприимством. А жить им есть где — моя комната пустует. Работу нашим новым друзьям подыщи по силам, ведь и мать, и дочь сердечницы.

О Петре Максимовиче я как-нибудь в другой раз напишу подробнее. Это замечательный человек!

Что ещё? А ничего. Дали отправление. Тётя Фрося заплакала, обняла Катю, Фазыла. Кате сказала: «Береги Федю», а Фазылу — «Береги Катю!» И меня обняла, попросила: «Присматривай, сынок, за Катей и Федей».

И вот эшелон тронулся. Пишу я это письмо под стук колёс — они выстукивают: «Бить врага… Бить врага!..»

Где-то на северо-западе сверкают зарницы. А может быть, это пожары? Фронт подступил близко. Настроение у всех боевое. Скорей бы схватиться с ненавистным врагом!

Писать теперь придётся изредка. Но ты, дорогая, не огорчайся. Что поделаешь — война!

Нежно обнимаю и целую.

Твой Рустам

Мухаббат дочитала письмо, повертела в руках — а вдруг где-нибудь ещё приписочка есть! — и тут только вспомнила об Ильясе. Покраснела: вот ведь невежа какая, не поблагодарила человека. Ильяс всё понял, улыбнулся, выставил вперёд единственную руку, мол, не стоит благодарности, не я письмо прислал — Рустамджан твой ненаглядный. От почтальона несло самогонным духом. Мухаббат поморщилась и вместо того, чтобы поблагодарить Ильяса, стала выговаривать:

— И не стыдно вам, а? — помахала перед собой ладошкой, скорчила гримасу, словно задыхается,

Ильяс помрачнел. Тихо произнёс:

— Стыдно.

Мухаббат растерялась. Она ждала, что Ильяс станет выкручиваться, доказывать, будто винный запах со вчерашнего дня.

— Так зачем же вы пьёте, Ильяс-ака? Нехорошо это.

Громадина-почтальон не ответил, поправил на плече

сумку и, сгорбившись, зашагал прочь. Ему хотелось многое сказать Мухаббат. Зачем пьёт! Поминки по собственной руке справляет, по искалеченной жизни… Потому что бродит с проклятой сумкой по кишлаку вестником несчастья!

Мухаббат смущённо потопталась на месте, спрятала письмо на груди, вернулась в дом. Мать уже поднялась и хлопотала возле самовара. Увидев дочь, спросила:

— Я слышала голос Ильяса-почтальона. Письмо, что ли, принёс?

— Принёс.

— От Рустама? — и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Ох, доченька, радость-то какая!..

И осеклась, Ядовитые речи Максума сделали своё дело. Тётушка Санобар не то что бы разочаровалась в учителе, нет! Но она охладела к нему. Не принесёт он счастья Мухаббат, разобьёт её сердце. Девушке замуж пора. Пересидится в невестах, а вернётся Рустам (да и вернётся ли?) и глядеть на неё не захочет. Мужчины — такой народ! Им красоту подавай, розы на щёчках.

Помолчав, спросила:

— Что пишет?

— На фронт уехал.

— Вот видишь!..

— Это вас удивляет, аяджан?

— Просто я хотела сказать, что на фронте…

— Знаю, знаю! — перебила её Мухаббат. — На фронте убивают, отрывают руки, ноги… Эго вы хотели сказать? А здесь, рядышком, роскошный жених ковыляет, да? Всё знаю. Только не надейтесь. Лучше убейте!.. — Мухаббат не могла говорить, отвернулась от матери, скрывая хлынувшие слёзы.

Тётушка Санобар подошла к дочери, обняла за плечи, всхлипнула.

— Я ведь добра желаю. Одинокие мы с тобой. А ну как с Рустамом случится что!

Мухаббат тряхнула плечами — оставьте меня в покое! Мать утёрла глаза копчиком головного платка, вновь занялась самоваром. Больше они не сказали друг другу пи слова. Мухаббат через силу выпила пиалу чаю с кусочком лепёшки. В голове тревожно звенела одна-единственная мысль: «Где ты, Рустамджан?.. Где ты!..»

ПЕРВЫЙ БОЙ, СТРАШНЫЙ БОЙ

Эшелон прибыл в Грозный. Город походил на осаждённую крепость — всюду окопы, цепочки «ежей», сваренных из рельсов, на перекрёстках улиц притаились дзоты, в некоторых траншеях маслянисто поблёскивала радужная нефть. Рустам удивился: нефть-то зачем? Фазыл объяснил.

— Фашистов жарить. Нефть не во всех траншеях. Видишь? Поясами сделано. Если прорвутся немцы — тут им и крышка.

— Хитро.

— А ты как думал?

В городе ещё не улеглось лихорадочное возбуждение после недавней бомбёжки, о которой рассказывали самые фантастические истории. Будто, после того, как «юнкерсы» разбомбили нефтеперегонный завод и взорвались громадные баки с горючим, — в Хасавюрте (километров девяносто от Грозного) шёл чёрный дождь! От жуткой жары плавились, как свечки, металлические трамвайные столбы. Какую-то старуху взрывом огромной бомбы забросило на крышу трёхэтажного дома. Старуха совершенно целенькая, только умом тронулась — хлебные карточки потеряла.

Города толком так и не дали посмотреть, погнали эшелон дальше, по кизлярской ветке. И тогда только солдаты поняли: на Северном Кавказе им не воевать, жмёт эшелон на северо-восток, к Волге матушке, выстукивают колёса мерно, настойчиво: «Сталинград… Сталинград!..»

Похолодало изрядно. Загудели в теплушках чугунные печурки. Окрест степь в жухлых травах, изредка промелькнут хилые лесочки — и сгинут, селения в десяток дворов, будка железнодорожного обходчика…

Однажды рано утром в сумрачном «обе показался странный самолёт с двумя фюзеляжами — фашистский разведчик. Бойцы почему-то обрадовались незваному гостю: «Рама» прилетела». «Старшина» явился порядки наводить!..»

Никто «рамы» не испугался. Махали ей руками, показывали кукиши. Лишь лейтенант Смирнов хмурился: «Сукинсынская машина. Вот посмотрите, наведёт на нас целую свору «юнкерсо» в».

Командир взвода ошибся. «Рама» никого не позвала на помощь. Описав над эшелоном плавную дугу, она вдруг круто, почти отвесно, спикировала и уронила несколько тёмных капель. С крыши концевого вагона суматошно зачастил спаренный зенитный пулемёт. Ахнули взрывы, паровоз пронзительно завопил, словно раненое чудовище, загремели буфера. Бойцы на ходу стали прыгать на насыпь, защёлкали винтовочные выстрелы.