Борьба шла три месяца. Подмастерья начали голодать. Начала нажимать и администрация. Сенешал лишил забастовщиков права коалиции и постановил, что подмастерья не могут оставлять работу под страхом уплаты штрафа за прогульные дни. Хозяева должны лучше кормить подмастерьев, но мастера имеют право набирать учеников, сколько им заблагорассудится. Это была победа хозяев. Подмастерья не успокоились и стали жаловаться дальше. Дело дошло до самого короля, и в результате был издан ордонанс 1539 г., который объявлял подмастерьев бунтовщиками и запрещал коалиции подмастерьев по всей Франции. Сенешалу дано было право осуждать подмастерьев не только на тюремное заключение и ссылку, но вплоть до пыток и смерти. Не дремали и подмастерья. Они добились судебного решения, запрещающего ученикам работать в некоторые праздничные дни. Тогда раздосадованные мастера постановили эмигрировать в город Вьенн. В Лионе началось настоящее смятение. Муниципальные власти отправили в Париж делегацию и добились для хозяев права иметь неограниченное количество учеников. Это было уже в 1541 г.
Почти одновременно с лионскими забастовали и парижские типографщики-подмастерья. Но и здесь хозяева одержали победу и потребовали для себя тех же прав, что и в Лионе. Король 28 декабря 1541 г. издал эдикт, направленный против подмастерьев. Последних обвиняли в том, что «они собираются целыми бандами, чтобы принудить мастеров-печатников давать им более высокую заработную плату и более обильные харчи, чем таковые им предоставляются согласно старинному обычаю»[138]. Король одновременно давал мастерам право увольнять подмастерьев и устанавливал продолжительность рабочего дня с 5 часов утра до 8 часов вечера (15 часов!).
Еще долго не могли успокоиться парижские и лионские подмастерья. Но общие условия XVI в. были, говорит историк труда и заработной платы во Франции Озе, для них неблагоприятны. Единственно, что могло сделать правительство — это понизить цену на хлеб путем запрета его вывоза не только за границу, но и из одной провинции в другую. Однако эта мера не столько облегчала положение подмастерьев, сколько обогащала хозяев за счет производителя хлеба — французского крестьянина.
Движение подмастерьев все же было очень далеко от форм, свойственных движениям пролетариата в развитом капиталистическом обществе. В полном соответствии с корпоративным мелкоцеховым духом эти товарищества не обнаружили, да и не могли обнаружить понимания солидарности всех подмастерьев независимо от отрасли производства, к которой они принадлежали. Их крупные союзы, раскидывавшие свои учреждения часто по всей Франции, враждовали между собой, и шумные потасовки и драки разных союзов в каком-либо маленьком городке — обычное явление в жизни подмастерьев старой Франции. Протоколы и дознания, производившиеся по поводу таких стычек, — обширный источник, откуда мы черпаем наши, в общем довольно скудные сведения о положении подмастерьев и о внутренней жизни компаньоннажей.
Хотя развитие капиталистического хозяйства и буржуазного общества происходит в сфере промышленности и производства, но процесс первоначального накопления знает и иные сферы деятельности буржуазии, которые ускоряют ее развитие и способствуют созданию крупных состояний. Таковы колониальный грабеж, эксплуатация буржуазией государственных финансов, появление и рост государственного долга. В этом отношении развитие французской буржуазии имело свои особенности, не проявившиеся в других странах так ярко, как во Франции.
Средневековое сословие горожан, в XVI в. начинавшее складываться в буржуазию, давно уже принимало участие в управлении государством в качестве бюрократии. Знаменитые легисты третьей династии (Капетингов и Валуа) были скромного и обычно не дворянского происхождения. Усложнение государственного аппарата с ростом территории и усилением королевской власти способствовало умножению этого слоя буржуазной по происхождению бюрократии. Часть ее, занимая высшие должности в суде и администрации, получила от короля дворянское звание, но в XVI в. она еще не была признана равноправной настоящему дворянству, «дворянству шпаги», которому приличествовала лишь военная или духовная карьера.
Бюрократия эта все же выделялась из остальной буржуазии, как привилегированная ее часть, и буржуа всегда стремились во Франции, скопив капитал, занять какое-либо чиновное местечко, полагая, что получать жалованье и возможные «безгрешные» доходы куда как спокойнее, чем рисковать своим благосостоянием в торговле и промышленности. Должности свои они покупали у правительства, и жалование было своего рода процентом на капитал, затраченный на покупку.
Эта тяга французской буржуазии к теплым местечкам использовалась дворянским государством, которое смотрело на продажу должностей, как на своего рода внутренний заем, и создавало часто огромное количество совершенно ненужных чиновников, плодило бюрократию и тем привлекало на свою сторону и делало себе послушными верхи горожан, поставлявшие раньше кадры муниципальных учреждений. Указанное явление — чрезвычайно важная черта социального строя Франции и своеобразного развития ее буржуазии. Ее собратья по классу в Англии, встретившись с сильным местным самоуправлением, находившимся в руках местного дворянства-джентри, не могли и мечтать о чем-либо подобном.
«…Сразу же, — говорит Маркс, — по крайней мере с момента возвышения городов, французская буржуазия становится особенно влиятельной благодаря тому, что организуется в виде парламентов, бюрократий и т. д., а не так, как в Англии, благодаря одной торговле и промышленности. Это, безусловно, характерно даже и для современной Франции»[139].
Тяжелые последствия имела принятая абсолютизмом система государственного хозяйства. Почти все косвенные налоги сдавались на откуп компаниям капиталистов, прямые налоги в случае нужды — а дефицит был постоянным состоянием французских финансов — закладывались под громадные проценты на несколько лет вперед. Эти компании «финансистов» получали, таким образом, право, пользуясь аппаратом государственного принуждения, выколачивать у населения суммы, иногда во много раз превышавшие размеры откупа.
Таким путем составлялись крупнейшие состояния французской буржуазии XVI–XVIII вв.
Неслыханные барыши и беспощадные вымогательства этих «пиявок и губок», как называл их впоследствии Ришелье, вызывали постоянные возмущения и негодование в обществе, а порой Даже и у ко всему привычного французского правительства. Начинались суды и конфискации имущества у зарвавшихся дельцов, тюрьмы, ссылки и эшафоты, но система продолжала существовать. Деньги были нужны, и правительство, едва расправившись с одной бандой наживал, принуждено было обращаться к другой. Это был самый наглый и почти узаконенный грабеж народного достояния. В этом отношении «финансисты» полностью солидаризировались с верхами дворянства. Впрочем, придворные не гнушались принимать и непосредственное участие в грабеже, осуществляемом откупщиками, получали от них деньги и подарки за высокое покровительство и потом принимали непосредственное участие в делах финансистов.
Французская буржуазия, таким образом, уже в это время начинала играть роль ростовщика, наживавшего колоссальные капиталы на податной системе дворянского государства. Это обстоятельство обусловило одну чреватую последствиями черту в характере французской буржуазии — мешало развиться духу предприимчивости. Французский капитал, наживавшийся на эксплуатации государственной податной системы, оказался слишком вялым и в промышленной деятельности, и во внешней (особенно в колониальной) политике, по сравнению с капиталом английским и голландским. Ему незачем было пускаться в далекие опасные предприятия за морем, рисковать в торговле и промышленности. Спокойно сидя дома, он мог пожинать плоды безмерного трудолюбия мужика и получать такие барыши, какие и не снились англичанам со всеми их отважными колониальными предприятиями. Многочисленное и трудолюбивое французское крестьянство было для ростовщического капитала лучшей из колоний[140]. Но, разумеется, и во Франции развивалось промышленное предпринимательство, хотя и в меньших размерах, чем в Англии.