— Постойте! Вы мне еще не рассказали, как же вам все-таки удалось раздобыть эту книгу. Где вы нашли ее?
— Целая история, товарищ командующий. — И секретарь поведал Ватутину о своем разговоре с матерью Нади Харитоновой.
Ватутин внимательно слушал иго, не торопя и не прерывая.
— Вот что, друг, — сказал он, когда тот замолчал. — У меня к вам еще одна личная просьба. Подробно разузнайте, когда и с кем угнали дочку Харитоновой фашисты. А матери сообщите, что я благодарю за подарок и постараюсь его заслужить… Нет, дайте-ка мне ее адрес. Я ей сам напишу и поблагодарю…
Днепр
— Дьявол тебя возьми! — выругался Ватутин и в сердцах бросил пружину на землю.
Она, точно живая, несколько раз подпрыгнула на густой траве и упала в тени под вишней.
Ватутин стоял посреди небольшого украинского садочка, скинув с себя китель, который лежал на скамейке, и с удовольствием грелся на солнце. В это сентябрьское утро оно светило совсем по-летнему, было жарко. Лицо, шея, кисти рук у Ватутина почти черные от загара, а грудь и спина совсем белые.
Рослый автоматчик сержант Шустиков нагнулся и поднял пружину.
— Разрешите мне, товарищ командующий…
— Давай, давай! — поощрил его Ватутин. — Поработай…
Шустиков положил на траву автомат, ослабил пояс, затем ухватил своими огромными руками рукоятку пружины, закинул ее за спину и стал медленно растягивать. Мускулы у него на шее и на плечах напряглись; казалось, вот- вот под напором взбугрившихся мускулов лопнет гимнастерка.
— Давай, Шустиков, давай! — подбадривал Ватутин. — Еще, еще нажми!.. Еще!..
Шустиков разжимал пружину. Гимнастерка треснула. Казалось, еще одно мгновение — и пружина будет растянута на всю ширину рук, но… заряд сил кончился. Пружина вновь со звоном полетела на траву, так и оставшись непобежденной.
— Этого, Шустиков, я от вас не ожидал, — с улыбкой сказал Ватутин. — Взялся крепко, а не выдюжил…
— Дыха не хватило, товарищ командующий, — оправдывался Шустиков. — А вот если пояс сниму, я ее враз растяну. Как гармошку! Что в ней такого особенного…
— Ну так снимайте пояс! — подзадорил Ватутин. — Поглядим-посмотрим!
Шустиков расстегнул пояс, поднял пружину и снова взялся за ее рукоятки. Под выцветшей гимнастеркой вновь заиграли мускулы. Ватутину было жалко смотреть на это отчаянно-напряженное, покрывшееся крупными каплями нота лицо. Сержант боролся с пружиной, как со своим заклятым врагом. И наконец победил — растянул ее.
— Все! — сказал Ватутин. — Рекорд поставлен!.. Смотри, правый рукав-то лопнул… А вообще, молодчина! — И он пожал сержанту руку.
Шустиков вытер рукавом мокрое лицо, затянул пояс и поднял автомат. У сержанта был вид хорошо поработавшего, довольного собой человека. Ватутин посмотрел на него и невольно вздохнул: «Да, молодость кончилась! А какое было замечательное время!..»
Шустиков так и не понял, почему вдруг командующий посуровел лицом и, быстро надев китель, забыв в траве пружину, направился к дому…
И все же Ватутин перешагнул порог своей комнаты в хорошем настроении. Он хотел уже взять полотенце, чтобы умыться, как Семенчук позвал его к ВЧ.
— Кто там? — спросил Ватутин.
— Черняховский, товарищ командующий.
Ватутин перекинул через плечо полотенце и прошел в кабинет, где в желтых кожаных чехлах стояли два полевых телефона.
— Слушаю, Иван Данилыч! — весело сказал он в трубку. — Чего звонишь с утра пораньше?
Сквозь шумы и шелест расстояния ему ответил знакомый басовитый голос Черняховского.
— Да вот дело есть к вам, Николай Федорович!
— Какое дело? Важное?
— Важное, Николай Федорович! Хочу к вам проситься…
— То есть как это?
— Очень просто. Хочу просить Ставку, чтобы разрешили брать Киев!.. И чтобы всю мою армию передали вам…
Ватутин помолчал.
— Вы слушаете меня? — встревоженно спросил Черняховский. — Я хочу вместе с вами брать Киев!
— Ну, а Рокоссовский, Константин Константинович, как? Он-то вас согласится передать мне? — спросил Ватутин.
Теперь медлил с ответом Черняховский.
Ватутин усмехнулся. Он хорошо знал и любил Черняховского, да и не мешало бы иметь еще одну армию в таком большом деле, как взятие Киева. Левофланговые армии Центрального фронта — Черняховского и Пухова — движутся к Днепру севернее Киева. Что ж, будет неплохо, если Ставка передаст в состав Первого Украинского фронта эти две армии!
— Вот что, Иван Данилович, я тебе посоветую, — сказал Ватутин, хитровато прищурясь. — Воюй лучше, выходи скорее к Днепру! А там видно будет, может, и очутишься на моем фронте.
Черняховский по ту сторону провода вздохнул.
— Ну что ж, Николай Федорович! Буду действовать! До побачения!..
А через полчаса Ватутин уже с головой погрузился в дела.
Начальник разведки фронта доложил сведения, полученные от экипажа вражеского самолета, сбитого ночью. Оказывается, Манштейн дал приказ искать понтоны, без которых, по мнению гитлеровского командования, переправа через Днепр невозможна.
Слушая начальника разведки, Ватутин все более укреплялся в своем решении начать форсировать Днепр буквально с ходу — на лодках, плотах, не дожидаясь, когда подвезут переправочные средства. Немцы ищут понтоны на дальних дорогах, а в это время на правый, занятый ими берег уже перебирается их противник. Соблазнительная идея!..
Степь! Куда только глаз хватает — степь, потемневшая, осенняя. Бугорки, поросшие верболозом; у дорог высокие тополя. Ветер срывает с деревьев медные листья и, то играя, устилает ими шлях, то загребает своей могучей ладонищей и вскидывает высоко над землей, и они летят, разлетаются по степи стайкой вспугнутых птиц. И тот же ветер приносит густой запах гари. Дымы поднимаются к небу и висят черной тучей. Горят деревни… Куда ни поглядишь — дымы, дымы, дымы…
Медленно вдоль опустошенной и выжженной деревни движется полк. Позвякивают котелки, мерно стучат сапоги о гравий, ржут кони, запряженные в двуколки. Солдаты хмуро смотрят на пепелища.
Четыреста километров прошел полк в непрерывных боях. Дон остался далеко позади. Скоро уже Днепр. Уже ветер напоен влажным дыханием могучей реки. Завиднелись оранжевые скалы правобережья, а Днепр — под ними. Совсем близко.
Из строя выбегает старший сержант. Перескочив канаву, он круто сворачивает к еще не остывшему пожарищу. От хаты ничего не осталось, только чудом сохранившийся плетень по-прежнему огораживает участок, где стояла хата, окруженная вишнями. Ка верхней суковатой жерди плетня сидит голодный, измазанный сажей, одичавший кот. Увидев устремившегося к нему человека, он зло выгибает спину и, спрыгнув, исчезает в траве.
Старший сержант перелезает через плетень, подходит к самому пожарищу и, сняв фуражку, долго смотрит на золу, на обгорелый, битый кирпич.
— Что, товарищ старший сержант, пригорюнился? Знакомые места, что ли?
Старший сержант оборачивается и видит генерала в кителе защитного цвета и с серовато-зелеными погонами. Генерал невысокий, плечистый, с широкоскулым лицом и чуть улыбающимися прозрачно-серыми глазами.
— Точно, товарищ генерал, знакомые… Батько з ненькою жили, — глухо говорит старший сержант и быстро надевает фуражку, оправляет ремень. — А де вони — люди не кажуть… Може, вбили, а може, зигнали…
Сержанту всего лет двадцать. На нем просоленная, выжженная солнцем гимнастерка, облегающая узкие плечи; за спиной старый, много раз стиранный вещевой мешок, а на груди, отливая вороненой сталью, чернеет автомат. Ватутин видит, что боец с трудом сдерживает себя, чтобы не заплакать, он весь поглощен созерцанием руин.