Я взглянула на конверт, который она мне протягивала. Каково бы ни было содержание письма, я не видела, каким образом она могла впутать меня во что-то неприятное, если я того не захочу. Что касается нарушения условия, предписывающего соблюдать тайну, это проблема Эстеллы, а не моя. Меня никто не просил соблюдать тайну, в том числе и Эстелла. После прочтения я сама решу, обязательно ли мне молчать об этом.

С конверта я перевела взгляд на Эстеллу. Она ждала, как я поступлю. Лицо у нее было отчаянное. Я взяла письмо в руки. Четким женским почерком, как было принято писать в старину, на нем было написано следующее:

Открыть в случае моей смерти.

Эстелла посмотрела мне прямо в лицо и тихо произнесла:

— Кажется, Грейс Чедвик приходилась мне бабушкой…

На какой-то момент я застыла на месте, пораженная, но уже в следующую секунду удивительная ясность и понимание хода событий родились в моей голове. Такое переживает время от времени каждый человек: «И как это я раньше не сообразил?» Я внезапно поняла, что именно привлекло мое внимание на старых фотографиях Грейс Чедвик и ее семьи, висевших в углу ее спальни, рядом с кроватью. Я отметила, что она держит молоток для гольфа в левой руке, что она — левша. Но это было не все.

На фото была снята красивая молодая женщина, чье лицо, я теперь понимала, показалось мне странно знакомым. Сейчас я видела перед собой то же лицо.

Я улыбнулась Эстелле Перкинс и сказала так небрежно, как только смогла:

— Да, в этом легко можно убедиться. — Потом я вынула из конверта два сложенных листа почтовой бумаги, исписанных тем же почерком, которым была сделана подпись на конверте.

Я взглянула на Эстеллу: она устремила взор куда-то вдаль, поверх бассейна; руки по-прежнему сцеплены на коленях; в глазах стоят слезы.

Письмо было датировано пятью годами раньше.

«Моя дорогая Роза, я должна открыть тебе свою тайну, и я горячо надеюсь, что ты исполнишь мою последнюю волю и не разгласишь содержание моего письма — никому и ни под каким видом. Однажды ты сказала, что твои приемные родители признались, что удочерили тебя, но сами не знают, кто твои настоящие отец и мать, — это противоречило бы правилам той конторы, которая занимается усыновлением и удочерением детей. Сказав тебе эту неправду, они соблюли непреложное условие, поставленное им моими отцом и матерью, тем самым мои родители смыли с себя ужасный позор, которым я покрыла себя и свою семью, будучи еще несовершеннолетней.

Я родила внебрачного ребенка. Имя отца, которого я любила больше жизни, я унесу с собой в могилу. Ребенок этот — ты.

Вероятно, уже поздно просить у тебя прощения за то, что я сознательно избегала общения с тобой все эти годы. Теперь, когда близится мой конец, я сожалею об этом. Но у меня не хватало мужества встречаться с тобой чаще, и я это делала от случая к случаю. Я хотела забыть о тех муках, которые я вынесла за год твоего рождения, когда меня так безжалостно разлучили с любимым и разбили мне сердце, заставив отречься от комочка живой плоти, напоминавшего мне о первой и единственной в моей жизни любви.

Я продала «Марч Хаус», чтобы уплатить по счетам, потому что у меня не было других денег, кроме тех, которые я получала по условиям опеки, назначенной по просьбе моего отца. После моей смерти дом и все остальное должно перейти в благотворительные фонды. Но то, что в доме, я завещаю тебе. Ты можешь это продать, если захочешь, за исключением содержимого сейфа. Поскольку деньги у тебя есть, я хочу, чтобы ты передала все, что лежит в сейфе, моей внучке Эстелле. Там ты найдешь не слишком ценные ювелирные изделия, она сохранит их как память о бабушке. Там лежат и ценные бумаги, которые дал мне мой дядя, они, надеюсь, не утратили ценности и сейчас.

Когда умерли мои родители, я заняла угловую спальню и превратила примыкающую к ней уборную в детскую. Мысль о том, что ты могла играть в ней, если бы у меня была возможность взять тебя к себе, облегчала мои страдания. Подними коврик под плетеной корзиной с игрушками. Он закрывает сейф, шифр к нему написан на клочке бумаги, спрятанном в голове коричневого медвежонка, который сидит в детской кроватке.

Не говори об этом Артуру Хестону. В качестве опекуна, назначенного согласно завещанию моего отца, он сделался моим злым гением, притесняющим меня на каждом шагу. Сначала он хотел заполучить «Марч Хаус», когда я умру, а теперь надеется завладеть по меньшей мере моим старым автомобилем, мебелью и содержимым сейфа. Прошу тебя, сожги его детские фотографии. Я подозреваю, что он каким-то образом узнал о моем позоре, обнаружив однажды детскую, и попытался использовать мою материнскую боль, чтобы утвердить себя в моем сердце. Как будто снимки уродливого мальчишки могли заменить мне мою девочку, которую я так любила и которую была вынуждена отринуть.

Моя дорогая Роза, я прошу у тебя прощения. Прими мою вечную любовь.

Твоя мать Грейс Чедвик».

Я возвратила письмо со словами:

— Мне нет нужды разглашать прочитанное. Никто никогда не узнает от меня об этом письме.

Благодарю вас, — сказала девушка. — Мне стало много легче от ваших слов.

Я думала о Розе, пытавшейся выкупить «Марч Хаус» и вернуть усадьбу Грейс, чтобы та сделала завещание на ее имя. Теперь ее побудительные мотивы прояснились. Я спросила:

— Роза никогда не намекала тебе на это?

Она засомневалась, потом сказала:

— В прямой форме нет. Но теперь, оглядываясь назад, я вижу много другого, помимо желания выкупить «Марч Хаус». Например, были сердитые высказывания по адресу «этой старой дуры», продавшей усадьбу Элджеру Микелю, тогда как раньше Роза практически не упоминала о Грейс. Затем мама начала делать попытки встретиться с Грейс, а та ее избегала, буквально доводя до бешенства. Тогда это казалось мне странным, но теперь я все понимаю.

— Наверное, ее ранило то, что Грейс не хотела общаться с ней напрямую?

— Ранило, говорите? Нет, я так не считаю, — раздумчиво сказала Эстелла. — Я не думаю, что Розу вообще могло что-то ранить. А вы как думаете? Только честно.

Вспомнив Розу, ее недалекость, ее стремление казаться светской львицей, я ничего не сказала, но про себя решила, что Эстелла, пожалуй, права.

Будто прочитав мои мысли, девушка сказала:

— Грейс, родившая Розу вне брака, не соответствовала ее представлениям о себе как о важной общественной деятельнице, подвизающейся в масштабах Острова, устраивающей приемы в саду и живущей на широкую ногу. Может, она и переживала раньше, но только не в последние годы, когда Грейс превратилась в эксцентричную затворницу. — Тут Эстелла улыбнулась. — Мне кажется, что я понимаю гораздо лучше, чем Роза, что довелось вынести Грейс. Отдать ребенка в чужие руки и все эти долгие тоскливые годы жить среди игрушек, постоянно напоминающих ей о дочери. Можете вы это понять до конца? Вероятно, она уже была наполовину сумасшедшей, но мне все равно безумно ее жаль. Может, это потому, что я сейчас в том возрасте, когда она родила.

«Или потому, что ты похожа на нее характером», — подумала я. Если кто-то и был ранен, так это она, Эстелла, а ранила ее собственная мать. Я пристально посмотрела на девушку. Было в ней какое-то новое для меня спокойствие. Может, произошел тот катаклизм, который я считала необходимым для ее исправления? Во мне появилась снисходительность к вызывающему поведению несносной девчонки, которую я была вынуждена «привести в чувство» и заставить дать необходимую мне информацию. Это было всего неделю назад. Если в ней и осталось что-то от прежней грубиянки, это не было заметно. Кто дал мне право судить ее так строго? — подумала я. Сомневаюсь, что я в ее возрасте была самой примерной дочерью. Меня коробит ее половая распущенность? Ну а что сказала бы моя мать, наверняка остававшаяся целомудренной до первой брачной ночи с моим отцом, если бы она узнала, что я потеряла невинность в семнадцать лет? Это произошло, когда меня отпустили одну кататься на лыжах в уик-энд. А через полгода я совершила, не делая из этого особого секрета, десятидневную поездку в Париж с женатым мужчиной, годящимся мне в отцы. Эстелла — такой же продукт окружающей среды: школа, кино, журналы, телевидение, — каким была я в ее годы, формируясь под влиянием других факторов.