Первым выступил Ла Вийет. Начальник батальона дистрикта пожаловался на некоторых «недостойных» граждан. Когда он проходил по улице, его вдруг стали оскорблять: его обозвали трусом и пособником врагов!

Дантон пресек красноречие Ла Вийета. Сейчас не время для жалоб и разбора личных дел. Сейчас нужно думать и говорить лишь о главном.

Внимательно и спокойно трибун оглядел собравшихся.

— Граждане, если бы мы следовали только своим настроениям, то, увидя себя осажденными на нашей территории, мы тотчас же вооружились бы и ответили в соответствии с законами войны: мы изгнали бы из нашего дистрикта солдат, которые явились, чтобы преследовать нас!..

Дантон выразительно помолчал.

— Но упаси меня боже, друзья, чтобы я проповедовал вам подобные истины!..

Еще пауза.

— Эти солдаты — наши братья. Их слепое повиновение приказам начальства — их единственная ошибка. Вооруженные, как и мы, для защиты свободы, они не предполагают, что защищают дело деспотизма!..

Голос оратора приобретает трагический оттенок.

— Завтра, когда они станут просвещенными патриотами, они будут страдать не меньше нас… Поймите: гражданская война стала бы неизбежным следствием нашего сопротивления, и этого, только этого добиваются наши враги, чтобы подготовить контрреволюцию! Разрушим же их подлые проекты, будем пользоваться только доводами разума…

Кордельеры сидели тихо и с недоумением поглядывали друг на друга. Они не узнавали своего вождя.

Меньшинство не согласилось с оратором: оно потребовало энергичных мер.

Но авторитет Дантона взял верх.

По его предложению было решено послать делегатов в Учредительное собрание и подчиниться его арбитражу.

Это была капитуляция.

Однако даже и она не могла снять того, что было сказано два часа назад.

Между тем улица продолжала свою молчаливую борьбу.

Час проходил за часом.

Уже давно пришли подкрепления к экспедиционному отряду, а пристава вернулись с приказом спешно заканчивать операцию, уже давно народ знал о том, что порешили его руководители.

И все же народ стоял, стоял нерушимой стеной.

Не помогали ни уговоры, ни угрозы.

Только к шести вечера, догадываясь, что Марату ничто больше не угрожает, люди, уставшие и измученные долгим ожиданием, начали расходиться.

Солдаты тотчас же заняли дом.

Как и следовало ожидать, он оказался пустым. Слуга Марата сообщил, что его хозяин ушел много времени назад и не оставил никаких распоряжений…

Взбешенные гвардейцы разгромили типографию, подняли все вверх дном и унесли те рукописи и бумаги, которые сумели найти.

У дома № 39 оставили сторожевой пост.

Дежурили и в последующие дни, вплоть до 25 января, надеясь, что журналист вернется.

Но Марат не вернулся.

Избегнув ареста благодаря стойкости и героизму своих читателей, он некоторое время скрывался у друзей, а затем тайно эмигрировал в Англию, где и пробыл до июня 1790 года.

Лишь в восемь часов возвратились делегаты кордельеров из Учредительного собрания. По их хмурым лицам сразу можно было догадаться, какой ответ они принесли.

Ассамблея обращалась к дистрикту с письмом, в котором, воздавая должное патриотизму его граждан, вместе с тем резко укоряла их за строптивость и неповиновение властям. На правах верховного арбитра Собрание предписывало кордельерам прекратить пустые разглагольствования и оказать эффективную помощь агентам Коммуны в выполнении полученного приказа…

Комиссарам дистрикта не оставалось ничего иного, как подчиниться верховной власти, что они и проделали. Было решено немедленно послать двух делегатов к Лафайету и к дому Марата с указанием, что больше не будет чиниться никаких препятствий к осуществлению декрета…

Эта мера запоздала. Солдаты разгромили типографию Друга народа ровно за два часа до того, как доблестные вожаки дистрикта дали свою окончательную санкцию…

Жорж Дантон в этот день, столь богатый событиями, вопреки обычному рано оставил общественные дела и отправился домой. Ему не терпелось попасть под крылышко своей нежной Габриэли. Ему было плохо…

Дело Марата явилось высшей точкой революционных событий осени — зимы 1789/90 года. В день 22 января острота борьбы между Ратушей и кордельерами достигла максимального накала.

Она могла вылиться в новое народное восстание, которое сокрушило бы власть Лафайета, Байи и их хозяев.

Она могла стать шагом вперед на пути развития революции.

Но всего этого не произошло.

Благодаря нерешительности руководства, половинчатости проведенных мер, боязни выйти за рамки легальной борьбы момент был упущен и народный энтузиазм не принес тех плодов, которые мог принести.

Это значило, что крупная буржуазия получает перевес в схватке с народом, что Ратуша одерживает верх над дистриктами, что революционный подъем на некоторое время неизбежно сменится отливом.

И значительная вина за все это исторически лежит на Жорже Дантоне.

Именно здесь он впервые в полком объеме раскрыл все внутренние противоречия, заложенные в его кипучей натуре, свою боязнь перед слишком решительными действиями народных масс.

Ему же первому было суждено и поплатиться за эту двойственность и противоречивость.

Ибо, как и предвидел Байи, дело Марата с неизбежностью вызывало к жизни дело Дантона.

Собственно говоря, «дело Дантона» началось уже давно: быть может, в декабре, а то и раньше. И началось оно совершенно неофициально.

Едва лишь имя Дантона стало приобретать известность, как вокруг этого имени легла тень.

Змеей поползли слухи:

— Он сумасшедший! Он выступает с вздорными проектами, один хуже другого! Он хочет подорвать всякий порядок, разрушить все нормы жизни!

— Сумасшедший? Это провокатор! Ни одному его слову нельзя верить! Он работает в тайной полиции!

— Что вы! Это английский шпион! Он, как и его креатура, Паре, продался за английское золото!

— За английское? Вполне возможно. Но за французское-то уж наверняка! Дантон — это шавка Орлеанского дома, холуй, который за хороший обед и ласковый прием в лепешку разбивается для принца Филиппа, делает все возможное, чтобы обеспечить ему престол!

— Нет, вы ошибаетесь. Дантон куплен двором. Недаром он адвокат при Королевских советах! И за свою-то должность он заплатил деньгами, полученными из королевской шкатулки!

— Слишком много чести! Дантон просто работает на Мирабо! Мирабо хотел бы занять место Байи, вот он и платит этому авантюристу, который прокладывает ему дорогу!

— Дантон продается каждому, кто желает его купить. Вот откуда у него такие средства. А потом он, в свою очередь, скупает голоса кордельеров: поэтому-то он и председатель дистрикта, и уполномоченный, и комиссар, поэтому-то его и выдвинули в Коммуну!..

Слухи росли и ширились.

Дело дошло до того, что дистрикт счел себя обязанным выступить с официальным протестом.

Одиннадцатого декабря в особом постановлении кордельеры выражают признательность своему «дорогому председателю», восхваляют его доблесть, честность, патриотизм, «как военного и гражданина», и «отбрасывают всякое подозрение в неблаговидных с его стороны поступках».

Этот акт был разослан по всем остальным пятидесяти девяти округам столицы.

Клеветники потирали руки.

Тем, что дистрикт выступил с подобным заявлением, он юридически признал, что слухи существуют. А ведь — хе, хе!.. — каждому известно: нет дыма без огня!

Агентура господина Байи работала на славу. Почтенный академик хорошо отомстил тому, кто величал его «сатрапом» и «вором».

Но это было лишь начало.

События 22 января предоставили в руки врагов Дантона благодарный материал, а слабость, проявленная трибуном, давала полную уверенность, что этот материал можно будет тотчас же пустить в ход.