Наконец, четвертый свидетель — сама Полонская. В ее полностью не опубликованных воспоминаниях «Встречи» (они писались в 1960-е годы) в главах о 1909 годе в Париже можно угадать Эренбурга в одном эпизоде, но ни имя его, ни фамилия не названы. Полонская начинает многозначительно: «Месяц январь вообще готовил мне неожиданности…» — ведь это как раз месяц, когда Эренбург вместе с другими участниками большевистского собрания пришел к Лизе домой, но, начав такой фразой, Полонская потом как бы не решается поделиться с читателями сокровенным и ограничивает себя сообщением о приезде в Париж Наташи, упоминаниями о провожавших её после собраний участниках группы Германе Данаеве (он писал стихи и учился юриспруденции) и Виталии Елькине (он стихи декламировал), и уже после этого, по существу между прочим, следует неприметная фраза: «А вскоре к нашей компании присоединился еще один юноша, тоже член партийной группы. Теперь у нас было уже два поэта, но меня это не вдохновляло. Напротив, я совершенно перестала писать стихи, потому что чувствовала — писать их нужно совсем иначе. Ни Надсон, ни Некрасов теперь не говорили мне ничего… Каждое новое стихотворение Блока мы встречали восторженно» — этим неопределенным «мы» все и ограничивается! Такое же неконкретное «мы» возникает и в рассказе про русский бал, гвоздем программы которого стал спектакль по Леониду Андрееву («Нас всех увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея завладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей, занятых размежеванием с меньшевиками и сохранением чистоты политической веры, доверить нам и утвердить выбранный нами „аттракцион“»). По примеру Эренбурга, но заметно глуше, разговор о главном в тогдашней жизни Полонской заменен разговором о стихах. И не только в письменной речи Е. Г. предпочитала об этом молчать, но и в устной. Помню, как в начале 1960-х годов, когда первую книгу «Люди, годы, жизнь» уже напечатал «Новый мир», была в одном питерском книжном клубе встреча с Е. Г. Полонской и я, что было, как теперь понимаю, достаточно бестактно, попросил ее рассказать о парижских встречах с Эренбургом. Отвечено было вежливо, но очень твердо: «Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным». Пережитое сердцем Полонская доверяла только стихам, но не прозе. Несколько ее стихотворений обращены к Эренбургу и, в частности, к их встречам 1909 года в её комнате на рю Ги де ла Бросс — в районе Ботанического сада, где в ту пору обитали и звери, и птицы. Ночной крик павлинов и моржей — нередкий элегический мотив воспоминаний, возникающих на страницах переписки Эренбурга с Полонской в 1920-е годы («Вспомни, как кричит по ночам павлин в Jardin des Plantes и утешься» — в письме 1925 года) и в стихах Полонской. Вот фрагменты из незавершенного наброска 1940 года «В зоологическом саду / Кричали звери норам…»:

И неоконченная строфа:

На полях этого черновика есть помета: «Февраль 1909»; отмечу, что в своем последнем стихотворении, посвященном Эренбургу, подводя итог итогов прожитого и пытаясь одним словом определить сущность своего возлюбленного, Полонская называет его «мой воинственный». Приведем здесь и не публиковавшееся Полонской посвященное Эренбургу стихотворение «Ботанический сад» — оно не нуждается в комментариях:

Обратим внимание на выделенное этими стихами время — зима, то есть февраль (вот когда любовь была самой счастливой). Горечь в стихах Полонской, обращенных к Эренбургу, ощущается всегда, здесь она открыто названа. В воспоминаниях Эренбурга, на тех страницах, где речь идет о Полонской, горечи нет; в его письмах к Е. Г., там, где вспоминается 1909 год, все обходится также без горечи: «А помнишь завтраки на Guy de la Brosse: бананы, petit-beurre („lu“)[969] и голубоглазая девушка, которую звали Наташей[970]? Еще: чай на улитках?», или, в другом письме: «Что касается моей механистичности (в любви — Б.Ф.), то… тебе видней». Тут следует сказать, что Эренбург был неизменно влюбчив, пылок, темпераментен (Полонская говорит еще: самонадеян), и однолюбом не был никогда. Той же самой весной 1909 года, когда ему «нужно было сказать Лизе очень многое», он встречался с Тамарой Надольской, девушкой с лунатическими глазами, вскоре выбросившейся из окна[971]. Ее гибель задела Эренбурга — сюжет оказался не мимолетным…. Но в большинстве случаев, расставаясь со своими спутницами, он сохранял с ними самые сердечные и нежные отношения. Наверное, какое-то предчувствие возможной разлуки есть в майском письме Лизы к матери, если только это не камуфляж: «Последние дни я занималась неважно и в Университет не ходила. Я опять немножко разнервничалась и чувствую себя нехорошо… Хозяйка (которой мать поручила приглядывать за Лизой — Б.Ф.) очень хорошо ко мне относится и очень заботится о моей нравственности, со знакомыми встречаюсь редко и от себя их отвадила… Я все больше мечтаю о России, потому что чувствую, что здесь могу черт знает до чего дойти. Если только возможно, я хочу вернуться в Россию или уехать куда-нибудь в другие места… А здесь мне очень нехорошо…»

Что до Ильи, то именно встреча с Лизой пробудила в нем ставший, скорее всего, главным в его жизни интерес к поэзии. И вскоре стихи переросли, заслонили поначалу страстное чувство; во всяком случае, вытеснили его, когда Илья почувствовал, что поэтическая стезя удается, открывая перед ним совершенно новые перспективы (но мы забежали вперед).

Летом 1909 года Эренбург и Полонская отправились из Парижа в Германию, чтобы повидать своих близких, приехавших туда на лечение: Полонская в Кенигсберг, а Эренбург — в Бад-Киссинген. В середине июля он, повидав мать и сестер в Бад-Киссингене, выехал в Кенигсберг, где Лиза представила его своей матери, получив обещание, что Ш. И. обязательно напишет, как понравился ей Илья и что она о нем думает.

Из Кенигсберга Лиза и Илья отправились в путешествие по Германии, Швейцарии и Италии. Подробное письмо, написанное матери (оно отправлено 15 августа 1909 года), — отчет и о путешествии, и о многом другом; долгое «я» в конце письма вдруг сменяется на «мы», а затем уже следуют напрямую слова «об Илье»: «Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о своем путешествии. Была я, как ты знаешь, в Дрездене, видела галерею, была на фотографической выставке… Дрезден — самый симпатичный немецкий город… В Мюнхене я была в Пивной при пивоваренном заводе, там сидят все на бочках и на полу (возможно, эта экскурсия инициирована Эренбургом: его детство прошло на территории Хамовнического медопивоваренного завода, директором которого работал отец писателя — Б.Ф). Потом я поехала в Швейцарию, остановилась в Цюрихе, смотрела озеро и взбиралась на гору. Потом Готтардский туннель, у входа в который мы провели день, лазили по горам, взбирались на Чертов мост… Милан — собор, галерея, кладбище и синее глубокое небо как на картинах Рафаэля… Видишь, я сколько тебе рассказала. А ты мне пишешь мало и не то, что надо. Ведь ты мне обещала написать об Илье — а теперь ни слова. Мне очень интересно, что ты о нем скажешь. Мы расстались в Милане[972] и разъехались в разные стороны — он к родным в Киссинген, я — в Париж. Ну, теперь твоя душенька довольна?». Это письмо начиналось с того, что, вернувшись в Париж, Лиза хочет снять комнату у знакомых в Булонском лесу, чтобы готовиться к оставшемуся экзамену — видимо, одиночество на рю Ги де ла Бросс оказалось невыносимым…