В никитинском архиве есть немало писем, так или иначе связанных с делами серапионовскими; они естественно разбиваются на две группы — хронологически.

Никитин — ученик Замятина. 30 сентября 1920 года он писал Евгению Ивановичу: «… нетерпеливо дожидаюсь начала занятий с Вами. Я чувствую ту огромнейшую пользу, которую они мне принесли — и не знаю, чем смогу Вас за это отблагодарить. Из слепого Вы меня сделали зрячим. Буквально!»[676]. А через полтора года Никитин писал Воронскому, который Замятина политически не слишком жаловал, хотя литературное мастерство его признавал: «Кстати, о Замятине. Не влияет он на меня так, как вы думаете. Вначале может быть было, это верно… а теперь нет. Я не отрекаюсь от него, конечно, а просто по существу. Человек он хороший, „оппозиционер“ по природе — ну что поделаешь, интеллигентская замашка. Родиться бы ему вновь, пройти сквозь революционную жижу — здоров бы был»[677], а еще через год снова с какой-то обидой: «От Замятина я не отрекаюсь. Он показал мне — что слово имеет и скелет, и кровь, и мускулы, что это такой же организм, готовый анатомически и физиологически, как всякий организм. Не будь его, я, может быть, и не писал бы. Но как неправдоподобно сочетание меня и Замятина, так проявившееся за последнее время. Мы разные люди во всем. Соседство мое с ним сейчас присваивается мне, как политическая накладка, но ей-богу, снять её так же легко, как даме волосяную фальшивую накладку из-под своих волос…»[678]. Между тем, Замятин, в статье о Серапионах, напечатанной в том же 1922 году, писал о Никитине внимательно и строго (он — этого никто не делал — объединил в одну группу Серапионов Лунца, Каверина и Никитина — обычно Никитина не рассматривали вкупе с западниками). Рецензируя альманах «Серапионовы Братья», Замятин писал о рассказе Никитина «Дэзи»: «Это первая его попытка сойти с рельс сказа и дать то, что мне случалось называть „показом“… Получился поезд, составленный наполовину из аэропланов, наполовину из вагонов; аэропланы, разумеется, не летят. Но пусть даже катастрофа, пусть автор вылезет из неё в синяках — это все-таки хорошо, это говорит о том, что Никитин не хочет спокойной и прочной оседлости, не хочет стать добрым литературным помещиком. А оседлость у него уже была: превосходный, выдержанный, богатый свежими образами рассказ „Кол“. Рассказ этот был самым крупным в альманахе, и не попал он туда только по независящим от автора обстоятельствам»[679]. На зарубежные очерки, написанные после лихой поездки Никитина по Германии и Англии, очерки, которые бранили все Серапионы, Замятин напечатал неотразимо едкую рецензию в «Русском современнике» (1924. № 2), не оставлявшую от никитинской книжки «Сейчас на Западе», что называется, камня на камне. Надо отдать должное Никитину — он не обиделся и прошлого не вычеркивал; в написанной примерно в то же время краткой автобиографии Никитина говорится: «В литературу вступил в 1922 году. „Кол“ — написал и тут впервые познакомился с Горьким. Его слов никогда не забуду. Необыкновенный человек. Мастерству-ремеслу учил меня Замятин. Все начало прошло с Серапионами»[680]. А Замятин со временем Никитина «забыл»; во всяком случае, в интервью, по приезде во Францию (1932 год)[681], рассказывая о Серапионах, Замятин перечислил 6 имен, остальных обозначив «и др.» — Никитин попал в эти «и др.».

Карандашная записка Замятина (единственный замятинский документ в архиве Никитина) относится, естественно, к существенно более ранним временам:

А. М. Ремизова называют среди тех старших современников, чья проза влияла на молодых «Серапионов» (элементы этого влияния очевидны у Зощенко и Никитина; недаром Ремизов выделял их из всех Серапионов). Вплоть до неожиданного для многих отъезда Ремизова из России (это произошло 5 августа 1921 года) Серапионы к нему сердечно относились. Более того, можно усмотреть в самом Серапионовом Братстве некий элемент игры (шутливые звания участников и т. д.), напоминающей, разумеется, лишь по форме, но никак не по существу Братства, ремизовскую Обезьянью Великую Вольную Палату, которая была игрой стопроцентной. Заметим, что Серапионы Зощенко, Никитин, Федин и Познер были удостоены Ремизовым званий Кавалеров Обезвелволпала различного типа с выдачей соответствующих грамот[683] (образцы этой дивной каллиграфии Ремизова теперь общеизвестны[684]). Однако отъезд Ремизова почти все Серапионы осудили, и отношения их прервались. В книге «Горький среди нас» Федин пишет об отъезде Ремизова как о шаге, от которого Серапионы «разинули от удивления рты и онемели»[685]. То, что это не позднейшая реконструкция оценки, видно из дневников М. Зощенко 1921 года, в которых суждение об отъезде Ремизова столь же определенно: «Убежал Ремизов. Дико»[686]. Сам Ремизов о своем отъезде «по беженскому билету» высказывался, как о временном; свои планы формулировал четко: «Прикоснувшись к старым камням Европы, набраться силы и вернуться назад в Россию, — русскому писателю без русской стихии жить невозможно»[687]. Мосты, таким образом, сожжены не были, но в возвращение Ремизова, надо думать, никто из Серапионов не верил, хотя Ремизова продолжали печатать в СССР и спустя несколько лет после «побега»[688]. Никитин отношений с Алексеем Михайловичем не прервал; возможно, этому способствовал и его друг Борис Пильняк, ездивший в 1922 году на Запад и общавшийся в Берлине с Ремизовым. Открещиваясь от идейного влияния еще не эмигрировавшего Замятина, Никитин о Ремизове никаких публичных высказываний себе не позволял (может быть, оттого, что влиянием Ремизова его не попрекали, хотя могли). Более того, Никитин с Ремизовым переписывался. Опубликованы два фрагмента писем Никитина Ремизову 1922 года[689]: в письме от 4 марта он рассказывал о жизни Серапионов, писал о Всев. Иванове, а 14 апреля писал Ремизову о его книге «Огненная Россия»: «… незабываемая книга, вещая. Если пня не осталось бы, если бы все было пропито, то по „Огненной“ можно рассудить и о боли нашей, и о гневе, о восторге и плаче. Когда читал я — слезы капали. Точно не Вы — а птица Див пела мне. Огненная — гимн Революции, Бунту Русскому. Не забывайте Кавалера Вашего Олонецкого — грамоты жалованной до сих пор из Палаты не получил». В мае 1922 г. Ремизов напечатал рассказ Никитина «Мокей» в берлинском «Голосе России»[690]. Собираясь в 1923 году (по стопам Пильняка) на Запад, Никитин, по-видимому, о своих планах Ремизова известил. В Германии Никитин находился в июне-июле 1923 года и часто виделся с Ремизовым. 24 июня 1923 года Ремизов сообщал Пильняку: «… 18-го с<его>/м<есяца> приехал Никитин. В тот же вечер взят был с него обезьяний хабар в 25.000 м<арок> и бутылка Doura Portwein (Таррагона больше не употребляется!)… С Никитиным пошлю книги. — Сейчас он захворал — лежит простудился: без калош привычному человеку трудно… Из рассказов Ник<итина> понял, что соваться мне с своими книгами в Россию бесполезно…»[691]. 15 июля 1923 г. Никитин сообщал Лунцу в Гамбург из Берлина: «Вожусь здесь с Зайцевым и Ремизовым»[692]; именно от Ремизова Лунц узнал о приезде Никитина в Берлин[693].