Однако единственная попытка сценического воплощения «Бертрана де Борна» в Большом драматическом театре также была пресечена. Между тем, и главный режиссер БДТ А. Н. Лаврентьев, и назначенный в октябре 1923 года председателем художественного совета БДТ Адриан Пиотровский высоко ценили драматургию Лунца. Корней Чуковский писал Лунцу 7 января 1924 года: «Ваша слава воссияла в Петербурге. На днях встретил Лаврентьева, режиссера Большого Театра. Он говорил мне о Вашем „Вне закона“: вот это пьеса! ох, какая пьеса!». А. Пиотровский в статье «Новые пьесы» сравнивал «Бертрана де Борна» с «Огнями св. Доминика» Замятина, вскоре запрещенными: «И та, и другая желают воскресить „романтический“ стиль драматургии, влияние Виктора Гюго заметно на обеих, обе они, наконец, написаны на исторические сюжеты. Инквизиция — тема первой из них, исход Феодализма — второй. Разумеется, и та и другая лишь историческое претворение современности. Это относится к обеим, и притом к их достоинствам. В театральном смысле драма Лунца несравненно интереснее»[672].

Лидия Харитон сообщала Лунцу 24 февраля 1924 года: «Пиотровский собирается в будущем сезоне предлагать Большому драматическому театру „Бертрана“» и 7 апреля: «А. Пиотровский просит написать Вам, что Больш. Драм. Театр открывается осенью Бертраном. Хочет списаться с Вами по поводу последнего монолога». 7 мая об этом же писал Замятин[673] (его письмо уже не застало Лунца в живых): «Известно ли Вам, гражданин, что Ваш „Бертран“ объявлен в репертуаре Больш. Драм. Театра на следующий сезон? Должен признаться, что это случилось, несмотря на все мои козни, ибо я усиленно убеждал Болдраму, что „Бертран“ никуда не годится по сравнению с „Вне закона“ и советовал поставить именно „Вне закона“. На это получил ответ, что „Вне закона“ — вне закона и есть, и тут ничего не попишешь». 23 мая 1924 года в неподписанном некрологе Л. Лунцу (его автором был Н. Никитин) «Красная газета» писала: «Из художественных его произведений наиболее известны его пьесы. Первая — „Вне закона“ — переведена на несколько языков, ставилась на сцене за границей и в России. Вторая — „Бертран де-Борн“ — идет в следующем сезоне в Большом Драматическом театре». В июне 1924 года М. Слонимский сообщал отцу Лунца: «С осени в Больш. Драм. Театре идет пьеса Левушки „Бертран де Борн“. Я напишу Вам о первых спектаклях».

Об этом плане БДТ «Красная газета», наученная опытом «Вне закона», весной ничего не сообщила, а 30 августа в заметке «Что обещает будущий сезон БДТ», где речь идет о готовящихся спектаклях по пьесам Э. Толлера, Серапиона Н. Никитина, О’Нила, наконец, самого А. Пиотровского — о пьесе Лунца не было ни слова, потому что от нее пришлось отказаться.

За всеми этими издательскими и театральными запретами поневоле видится и мрачная тень Г. Е. Зиновьева — полновластного хозяина города, обладавшего в 1923–1925 годах вместе со Сталиным (пока они окончательно не сокрушили Троцкого) безусловной властью в стране. Независимость Горького, его фронда выводили Зиновьева из себя, он санкционировал обыски у Горького на Кронверкском, и ко всем, кого Горький опекал, относился настороженно. Отъезд Горького за границу избавил Зиновьева от тормозов, и он попросту закрыл Дом Искусств, под крышей которого Серапионы зародились, где несколько лет они встречались, читали написанное и спорили в узенькой комнатке М. Слонимского.

Клеймо «идеологического контрреволюционера» и «пасквилянта», поставленное на имя Лунца в зиновьевскую пору, оказалось несмываемым и после изгнания из Питера первого наследника Ленина. Лунц всегда оставался персоной нон фата для советской власти безотносительно к тому, кто именно олицетворял ее в настоящий момент.

Почта Брата-Ритора

Литературная известность прозаиков Всеволода Иванова и Николая Никитина опередила по времени даже беспрецедентную известность Зощенко; эти ранние успехи повлияли и на них самих, и на отношение к ним остальных Серапионов. То обстоятельство, что успехи первых книг вскружили голову Никитину и он стал писать небрежнее, дружно отметили едва ли не все Серапионы, активно обсуждая этот сюжет в переписке. Проявлялось здесь и ревнивое отношение (если не сказать просто — неприятие), с которым Серапионы относились к Пильняку — а Никитин с ним тогда уже подружился вовсю. Ревность вызывали и дружеские связи с платежеспособным редактором «Красной нови» Воронским, установленные Никитиным, и турне по Европе, которое он совершил в 1923 году первым из Серапионов (поездка Лунца, естественно, не в счет — у неё были совершенно иные мотивы). Голова от неожиданных успехов у Никитина кружилась — чувства меры ему явно не хватало. Федин писал Лунцу 20 июля 1923 года: «Никитин прислал письмо <из Лондона — Б.Ф.>, в котором, между прочим, такая фраза: „Что в России? Как ко мне относятся?“. Я организовал анкету среди крестьянства, рабочих, интеллигенции во всех союзных республиках, чтобы выяснить, как, наконец, чорт возьми совсем, Россия относится к Никитину! Пока ответов не поступало и я ничего не мог написать Никитину». Промывая косточки Никитина в письмах, Серапионы, однако, отношения с ним сохраняли корректные…

Архив Николая Никитина хранится в РГАЛИ; эпистолярная часть его не слишком велика — возможно, Никитин не очень-то тщательно хранил архив, кроме того, судя по его письму Лунцу, он был в молодости ленив на письма, а потому не имел шансов и получать их в избытке, да и переписываться вначале особенно было не с кем. Исключение составляют подробные, обстоятельные, безусловно искренние письма 1922–1924 А. К. Воронскому; однако ответных писем Воронского в архиве Н. Н. Никитина нет. Гадать не приходится: Воронский был крупной фигурой троцкистской оппозиции, его сослали в Липецк еще в 1927 году, об этом все знали, да и об аресте его в 1937-м слух в литературных кругах прошел. Так что уничтожить опасные письма Воронского Никитин, видимо, успел. Возможно, это была участь не только писем Воронского. Хотя паническим трусом Никитина считать не приходится — письма менее одиозных литераторов, ставших эмигрантами, в его архиве уцелели. Не сохранились в архиве Никитина письма Федина, который после смерти адресатов свои письма у их вдов изымал; лишь избранные письма Федина Никитину вошли в том фединских писем[674], а, судя по всему, переписка была обширная. Сохранились и опубликованы (не все и фрагментарно) 20 писем Никитину от К. Г. Паустовского 1939–1948 годов[675]. С Паустовским Никитина, несомненно, познакомил Федин (они с К. Г. тогда очень дружили); и почти в каждом письме что-то есть о Федине — рассказ о встрече Нового, 1945 года у Фединых: «Костя огласил Ваше письмо о шекспировских днях в Союзе писателей. Впечатление было сильное, — как от Вашего блестящего эпистолярного слога, так и от фактов, изложенных в этом письме…», или, скажем, в письме 16 ноября 1945-го: «Приехал Костя. Мы были у них. Сидели до трех часов ночи. Я подарил Косте старую открытку с видом Саратова. На обороте открытки напечатано: „Издание А. Е. Федина“, т. е. Александра Евграфовича Федина, отца известного беллетриста. Костя был растроган. Он пишет новый роман (19-й год)». Есть в письмах Паустовского и суждения о литературной работе Никитина: «Ник., дорогой, спасибо тебе за „Рассказы этих лет“. Снова я перечитал их и радовался их густоте и ясности и тому особому, что я никак не могу определить. В каждой настоящей вещи есть нечто от колдовства. Итак, ты колдун, прикидывающийся экспедитором». Сердечный тон отличает эти письма, как и чисто «Паустовский» стиль: «Ты — урбанист, ты потерял представление о прелести керосиновой лампы, осенних ночей в заглохшем деревенском саду, березовых дров, теплых русских печей и такой тишины, что слышно, как кричат за Окой в Окоемове петухи (за 4 километра)…»…