– Где же он? – воскликнула Амелия. – Я сейчас же пойду к нему.

– Он просил вас не приходить, – возразил сержант. – Я уже послал к нему его стряпчего и тотчас сам к нему пойду вместе с миссис Эллисон; но только прошу вашу милость ради него и ради самих себя не ходить к нему сейчас.

– Миссис Эллисон! А причем тут миссис Эллисон? – воскликнула Амелия. – Нет, в таком случае я должна там быть и непременно отправлюсь сию же минуту.

Но тут в разговор вмешалась миссис Аткинсон и стала просить Амелию не волноваться так сильно, но успокоиться и пойти домой к детям и вызвалась сама ее проводить. В утешение она попыталась внушить Амелии, что никакая непосредственная опасность капитану сейчас не угрожает и что она сможет навестить мужа, когда пожелает; она попросила Амелию позволить сержанту возвратиться к мистеру Бету вместе с миссис Эллисон, сказав, что та может оказаться небесполезной, и присовокупив, что при некоторых обстоятельствах весьма мудро и нисколько не зазорно пользоваться услугами даже безнравственных особ.

– Но кто же, – воскликнула Амелия, собравшись немного с мыслями, – совершил этот злодейский поступок?

– Мне стыдно назвать имя этого человека, – замялся сержант. – Ведь я всегда был о нем совсем иного мнения; если бы мои собственные глаза и уши не были тому свидетелями, я никогда не смог бы этому поверить. Человека, который все это натворил, зовут доктор Гаррисон.

– Доктор Гаррисон! – воскликнула Амелия. – Что ж, в таком случае на земле больше не осталось доброты. Отныне я никому на свете не смогу довериться.

Сержант напомнил ей, что он должен, не мешкая, бежать к капитану, и если миссис Бут намерена возвратиться домой, то он охотно ее проводит. Но Амелии отнюдь не хотелось встречаться в такую минуту с миссис Эллисон, – и после некоторого размышления она решила остаться на месте, а миссис Аткинсон изъявила согласие пойти за детьми и привести их сюда, тем более что жили они совсем рядом.

На том и порешили, после чего сержант тотчас исчез; Амелия же пребывала в таком смятении, что совершенно забыла поздравить его с женитьбой.

Книга восьмая

Глава 1, которой начинается эта восьмая книга

Нам придется теперь возвратиться вспять к тем обстоятельствам, которые привели к несчастью, упоминавшемуся в конце предыдущей книги.

Отправясь утром с визитом, Амелия оставила детей на попечение мужа. Исполнением этих приятных обязанностей он и был занят примерно около часа; и вот когда он лежал, растянувшись на полу, а его малыши ползали и играли тут же возле него, кто-то изо всей силы стал колотить в дверь, и вбежавший лакей сообщил Буту, что его жена неожиданно почувствовала себя дурно и что ее отнесли в лавку детских игрушек миссис Ченивик[211]¹.

Услышав тревожную весть, Бут тотчас вскочил на ноги и, оставя детей, поднявших при известии о болезни их матери отчаянный рев, под присмотром служанки, со всех ног бросился к указанному месту – вернее сказать в указанном направлении, поскольку на половине пути какой-то джентльмен, преградив ему дорогу, осведомился:

– Куда это вы так спешите, капитан?

– Кто бы вы ни были, приятель, не задавайте мне сейчас никаких вопросов.

– Вы уж меня извините, капитан, – ответствовал джентльмен, – но только у меня есть к вашей милости небольшое дело… одним словом, капитан, у меня в кармане лежит предписание взять вашу милость под стражу на основании иска, вчиненного неким доктором Гаррисоном.

– Так вы, стало быть, судебный пристав? – спросил Бут.

– Судебный исполнитель,[212] с вашего позволения, – ответил тот.

– Что ж, сударь, в таком случае пререкаться с вами бесполезно, – воскликнул Бут, – но, прошу вас, позвольте мне только зайти на минуту в лавку миссис Ченивикс… Клянусь честью, я последую за вами потом, куда вам будет угодно; видите ли, там находится моя жена… с ней случился какой-то ужасный приступ.

– Ну, если дело только в этом, – ответствовал судебный пристав, – то вам решительно не о чем беспокоиться. Ваша жена, я надеюсь, пребывает в добром здравии: уверяю вас, здесь ее нет. Вы уж простите меня, капитан, но это только небольшая военная хитрость. Bolus and virtus, quis in a hostess equirit.[213]

– Сударь, – воскликнул Бут, – я в восхищении от вашей учености и готов чуть не расцеловать вас за то, что вы только что мне сообщили. Ну, куда же прикажете мне теперь с вами идти?

– А куда хотите, сударь, куда вашей милости заблагорассудится, – отозвался судебный пристав.

– Что ж, в таком случае отправимся, пожалуй, в кофейню Брауна, – предложил арестованный.

– Нет, – возразил судебный пристав, – вот это уж не пойдет; ведь она расположена в пределах вольностей королевского двора.

– Ну, в таком случае в ближайшую таверну, – предложил Бут.

– Нет-нет, только не в таверну, – упорствовал блюститель закона, – это место ненадежное, а уж кому как не вам, капитан, знать, что ваша милость – петушок осторожный; я за вами вот уже три месяца как охочусь. Так что, сударь, уж не обессудьте, придется вам отправиться ко мне домой.

– Со всем моим удовольствием, – ответил Бут, – если только это где-нибудь поблизости.

– Нет, это не совсем рядом, – пояснил пристав, – мой дом находится, к сожалению, в Грейз-инн-Лейн,[214] но там уж, что называется, рукой подать.

С этими словами он крикнул карету и попросил арестованного сесть в нее.

Бут безропотно подчинился; впрочем, если бы он даже и вздумал сопротивляться, то ему пришлось бы тотчас убедиться в тщетности таких попыток, поскольку у пристава, как оказалось, было под рукой несколько помощников, двое из них уселись в карете вместе со своим начальником. Будучи человеком благожелательным и в какой-то мере философом, Бут держался в высшей степени дружелюбно по отношению к своим спутникам, которые тоже вели себя, по их разумению, весьма любезно, то есть не награждали ни зуботычинами, ни плевками.

Но как ни старался Бут настроить себя на шутливый лад, он на самом деле завидовал каждому поденщику, проходившему мимо по улице. Прелести свободы помимо воли завладели его воображением, и он не в силах был отогнать мысль о том, насколько самый несчастный бедняк, который может безвозбранно вернуться к своем скромному очагу и семье, счастливее его, насильственно, хотя и на законном основании, разлученного со своей женой и детьми. При мысли о том, каково им теперь, в особенности его Амелии, у Бута мучительно и горько стеснялось сердце.

В конце концов они подъехали к дому пристава, и Бута ввели в комнату, где уже находилось несколько человек. Он попросил поместить его отдельно, и тогда пристав препроводил его наверх в помещение, окна которого были надежно забраны решеткой, однако всяких других украшений комната была лишена, так что выражение «голые стены» представлялось здесь как нельзя более уместным: кирпичи были едва замазаны тонким слоем штукатурки, во многих местах отвалившейся.

Пристав тут же потребовал, чтобы Бут оплатил проезд в наемной карете, за который, согласно подсчету пристава, с него будто бы причиталось два шиллинга – то есть вдвое больше обычной стоимости. Затем пристав осведомился, не желает ли Бут выпить пунша, и, получив на это отрицательный ответ, заметил:

– Нет, так нет, как вам угодно, сударь. Я вовсе не собираюсь заставлять вас пить, если у вас нет желания; но вам, конечно, известно, какой у нас порядок: тут полным-полно арестантов, и я не могу предоставить джентльмену отдельную комнату задаром.

Бут тотчас понял его намек – надобно признать, весьма откровенный – и сказал приставу, что готов уплатить положенную сумму, но дело в том, что если он и позволяет себе когда-нибудь выпить, то не иначе как за едой.