— Какие ужасы ты рассказываешь, — сказал Эвдокс. — Боюсь, как бы мне теперь не приснилось всё это. Ну да ладно. Ардией, кажется, заслужил такую участь. А что же с другими душами, которых боги после тысячи лет вернули из своих таинственных владений?

   — Отдохнув семь дней, они отправились к богине судьбы Ананке и трём её дочерям мойрам, одну из которых мы называем Лахесис, то есть дающей жребий, другую Клото — прядущей нить человеческого жребия, третью — Антропос, непоколебимой. Лахесис воспевает прошлое, Клото — настоящее, Антропос — будущее. Лахесис определила всем душам номера при жеребьёвке, выборе новой жизни. Жребии были разбросаны в беспорядке, и их было так много, что каждая душа могла выбрать. И вот, получив номера, души стали подходить к жребиям и выбирать себе подходящий. Эр рассказал, что первая душа избрала себе жизнь тирана, поскольку пришла с неба, не испытала никаких мучений и осталась легкомысленной. Но те, что вышли из земли, из царства страданий, были осмотрительны. Эр своими глазами видел, как Орфей избрал жизнь лебедя, а не человека, так как не желал вновь родиться от женщины, потому что ненавидел их, растерзавших его на части. Душа фракийского певца Фамиры, состязавшегося в пении с музами и ослеплённого ими, выбрала себе жизнь соловья. Душа самого отважного грека — Аякса, сына Теламона, также отказалась от жизни человека и выбрала жизнь льва. Эр видел и душу Терсита, самого уродливого из греков, — она выбрала жизнь обезьяны. Последней снискала свой жребий душа Одиссея, предпочтя всем остальным жизнь простого человека, обыкновенного, далёкого от всяких дел. Клото утвердила выбор каждого, а Антропос сделала эту часть неизменной.

   — Затем все души отправились на равнину у реки Леты, а уже оттуда ночью, когда разразилось страшное землетрясение и загрохотал оглушительный гром, их разметало по всей земле, к тем местам, где им суждено было вновь родиться — кому птицей, кому зверем, кому человеком. А Эр, проникший в великое таинство, вернулся в своё тело — ожил на костре.

   — Что-то подобное, Платон, я читал у Гомера, а также у Пиндара, в его «Олимпийских одах», — сказал Эвдокс. — А ещё у Эмпедокла и его учителя Парменида. Что нового после них рассказал Эр?

   — После них? — засмеялся Платон. — Это они после Эра. До него это видел только Орфей, вернувшийся из царства мёртвых, где побывал в поисках прекрасной Эвридики.

Сказав об Эвридике, Платон вспомнил о Тимандре. Да он и не забывал о ней. Но прежде её образ маячил где-то далеко в его сознании, был едва различим, теперь же она предстала прямо перед ним — нежная, тёплая, прекрасная, почти живая. Это наваждение нельзя было испытывать долго, и Платон открыл глаза. Прямо перед ним светилось, мерцая мириадами огоньков, звёздное небо. За бортом тихо шелестела морская вода.

   — Ты много знаешь, потому что многое прочёл, — сказал Эвдоксу Платон. — Это выше всяких похвал. Но знание тогда прочно, когда обнаружено также и в собственной душе. Тогда оно — путеводитель для бессмертной души и здесь, на земле, и там, куда нас призовут. Я читаю в себе. Научись этому и ты.

Они помолчали. Платон подумал было, что Эвдокс уснул, но тот вдруг зашевелился и спросил:

   — А какой жребий изберёшь ты, Платон, когда после тысячелетнего пребывания придёшь к мойрам?

   — Я поднял бы жребий бога, если это возможно, чтобы больше не умирать и не рождаться. Признаюсь тебе, Эвдокс, что порой мне кажется, будто моя душа однажды уже избрала этот жребий.

   — Бога? — почему-то шёпотом спросил Эвдокс.

   — Да, — ответил Платон. — Я хочу это проверить.

   — Как?

   — Взирая на всё прекрасное и любя его, вспомнить о предшествующем этой жизни выборе моей души. Ведь выбор жизни бога — это выбор самого прекрасного. Увидеть его — значит всё узнать.

   — Но ведь ты человек, — возразил Эвдокс. — Ты ведь видишь, да и все видят, конечно, что ты не бог!

   — Человека от бога отличает лишь то, что у последнего бессмертны и душа и тело — по решению Творца Вселенной. Не по природе, а по воле демиурга — я, кажется, тебе уже говорил об этом. Такое решение может быть принято Творцом и по отношению к любому другому телу — почему бы и нет? Если он ещё не избрал меня, то, возможно, мне удастся это чем-то заслужить.

   — Чем?

   — Любовью к прекрасному. Больше, думаю, нечем.

   — Тогда открой мне, что есть прекрасное, — попросил Эвдокс.

   — Оно над тобой и в тебе, — ответил Платон. — Небо и душа.

   — И что есть любовь к ним, Платон?

   — Познание. Познание вширь, вглубь и до конца, — ответил Платон. — Смотри на звёздное небо и слушай свою душу.

Утром Платона и Эвдокса разбудили слуги. Фрике сказал хозяину, посмеиваясь:

   — Мне приснился почему-то огромный треугольник. Он светился и умел разговаривать.

   — И о чём же шла беседа? — спросил, хмурясь, Платон. Он догадывался, что Фрике подслушивал его ночной разговор с Эвдоксом, и теперь подтрунивал над ним.

   — Этот треугольник сказал мне, что он бог и что так выглядят все боги — в виде треугольников.

   — И что ты ему на это ответил?

   — Я сказал, что он самонадеянный наглец.

   — Напрасно, — шумно вздохнул Платон, потягиваясь после сна. — Напрасно, Фрике, потому что самонадеянный наглец — это ты. Но я тебя прощаю от имени треугольника. Ты посмотри на своё лицо — оно похоже на твоего ночного собеседника, а лик человека — это лик бога. Чаще смотрись в зеркало. Кстати, сделай это и теперь: ты весь в смоле. Видно, жарко прижимался к борту судна во сне. Уж не женщина ли тебе снилась? — засмеялся Платон.

Фрике махнул рукой и отвернулся, ощупывая свою перемазанную смолой физиономию.

Говорят, что Кирену — поселение на Ливийском берегу — основали то ли критяне, то ли родосцы. Время стёрло из памяти горожан имена тех, кто заложил первый камень далёкой греческой колонии. Да и немудрено: случилось это лет триста назад, в одну из первых Олимпиад, в догомеровские времена. Геометр Феодор, приютивший в Кирене Платона и Эвдокла, говорит, что точка, из которой начинается угол треугольника этого города, бежит в бесконечности.

Платон и Эвдокл точно следовали своему плану. Прежде чем отправиться в Египет, они намеревались остановиться в Кирене у Феодора, с которым Платон был давно знаком. Будучи в своё время послом в Афинах, геометр вместе с Платоном слушал беседы Сократа. Одна из тех бесед с юным Теэтетом, математиком, бравшим уроки у Феодора, всем хорошо запомнилась, потому что Эвклид записал её едва ли не слово в слово и давал читать всем желающим. Многие переписали эту беседу для себя, в том числе и Платон, и были весьма благодарны Эвклиду. Он так умело и подробно вёл свою запись, что Сократ, да и Теэтет представали перед читателями как живые. Феодор являлся одним из главных участников той беседы и представал рьяным защитником старого философа Протагора. Обсуждался же вопрос о том, получает ли человек истинные знания из ощущений или каким-либо иным путём. Протагор, как известно, утверждал, что человек есть мера всех вещей, что вещи таковы, какими ощущаются, — большие, маленькие, твёрдые, мягкие, белые, чёрные, сладкие, горькие и т. д. Эти ощущения и есть наши знания о вещах. Помнится, Сократ тогда зло пошутил — и это Эвклид тоже записал, — что с таким же правом можно утверждать, что мерой всех вещей является свинья, или кинокефал[63], или даже головастик, которые, как известно, тоже не лишены ощущений. Главная мысль Сократа, высказанная в конце беседы, заключалась в том, что истинное знание — не во впечатлениях, а в умозаключениях, что сущность вещей рассматривает душа, и из неё истинная сущность извлекается посредством рассуждений, путём сопоставления мнений. Именно тогда Сократ сказал, что искусство спора сродни повивальному ремеслу его матери Фенареты: повитухи принимают роды у женщин, а он, Сократ, у мужчин роды души, а не плоти. Он говорил, что ничему других не учит, что его слушатели сами открывают в себе много прекрасного.