Но остаются сомнения, чаще всего посещающие нас по ночам. Не заблуждаемся ли мы, полагая, что образы вещей предшествуют существованию самих вещей? И правда ли, что храним память о тех временах, когда наша душа блуждала в потустороннем мире? Мы, случается, забываем даже то, что было вчера, и помним то, чего никогда не было. Куда ни взглянешь — всё изменчиво, всё не вечно. Как легко затеряться душе в могучем потоке разрушения и исчезновения... Если душа есть только идея, это не значит, что она существует реально, а не только в наших мыслях или в мыслях некоего божества. А если у души есть идея, это не говорит о её бессмертии: все вещи гибнут, а идеи остаются. Вера в бессмертие души конечно же избавляет нас от сомнений, а доказательства хромают. Но случается, что и вера хромает. Как велик мыслящий человек и как несчастен!

   — Я принёс тебе в подарок новый плащ, — сказал Аполлодор и протянул Сократу свёрток.

Сократ развернул его, достал плащ, полюбовался им, пощупал пальцами и понюхал ткань, поднёс к свету, накинул на плечи.

   — Хороша вещь? — спросил он, посмеиваясь.

Друзья хором одобрили подарок. Плащ был небесно-синего цвета, источал цветочный аромат. Сократ прошёлся в нём по камере, потом стал в позу оратора и засмеялся, снимая его с плеч. Аккуратно свернув, вернул Аполлодору.

   — Спасибо, друг. Только мне этот чудесный плащ ни к чему: обойдусь тем, что у меня есть.

   — Но ведь это новый плащ! — возразил Аполлодор. — Он тебе очень к лицу, к твоей седой бороде...

   — Видишь ли, — возразил Сократ, — если я мог жить в старом плаще, то смогу, верно, и умереть в нём. К тому же мой, чёрный, более подходит для смерти.

Аполлодор положил свой подарок на колени и заплакал.

   — Охо-хо! — вздохнул Сократ. — Я Ксантиппу прогоняю из-за слёз, а тут и ты, Аполлодор. Перестань.

   — Мне так обидно! Мне горько, что тебя осудили без вины!

   — А ты хотел бы, чтобы меня осудили как виновного? В каком преступлении? В том-то и дело, что судьи, призванные блюсти нравственность в государстве, приговорили к смертной казни меня, пытавшегося соблюдать нравственный закон до конца, быть всегда и во всём правдивым. Приговорили от имени государства. Стало быть, либо это государство является безнравственным, либо нравственность в государстве вообще невозможна. И философия, — добавил он с грустью. — Но мыслящий человек, обнаруживший в себе бессмертную душу, не может не философствовать.

Платон вернулся к Сократу вечером, хотя в это время в тюрьму пускали только тех посетителей, которые собирались присутствовать при казни заключённого, когда тому приходила пора выпить перед заходом солнца свою смертную чашу.

   — Сократа казнят послезавтра, — сказал Платону начальник стражи. — Когда вернётся священное посольство с Делоса: купеческие суда уже видели корабль у Кеоса, откуда до Афин немногим более суток пути даже при слабом ветре.

   — Я не смогу прийти послезавтра. Если я не прощусь с Сократом сегодня, то послезавтра умру сам, потому что силы покидают меня.

   — Ладно, — неожиданно быстро согласился начальник стражи, но спросил: — Ты болен?

   — Да, я болен, — ответил Платон, и это было правдой. Он почти физически чувствовал, как жизнь покидает его тело, как слабеют его члены, как замирает в смертной тоске душа.

   — Твоя болезнь заразна?

   — Нет.

   — Тогда иди к Сократу, — разрешил начальник стражи. — И передай ему, что казнь состоится послезавтра. — Говоря это, начальник стражи, как показалось Платону, был чем-то недоволен: то ли тем, что казнь уже близка, то ли тем, что ждать ещё двое суток.

   — Стоит ли огорчать Сократа преждевременным известием о скорой казни? — спросил Платон. — Об этом не поздно сообщить и послезавтра, когда вернётся с Делоса корабль.

   — Не в огорчении дело, — ответил начальник стражи. — А в том, что для размышлений осталось мало времени.

   — Каких размышлений? — не понял Платон.

   — Он знает.

Солнце висело над горной грядой, посылая на землю прощальные лучи. Но в камере было уже так темно, словно наступила ночь. Только в оконные дыры был виден окрашенный в сверкающее золото мрамор Парфенона. Сократ, стоя у окна, обернулся к двери, когда Платон переступил порог.

   — Это снова я, — сказал Платон, извиняясь: ему всегда казалось, что надоедать философу своим долгим присутствием — поступок не из тех, что заслуживают похвалы: размышлениям необходимо одиночество.

   — Я только что подумал о тебе — и вот ты уже здесь, — приветливо ответил Сократ. — Признаюсь, я не впервые думаю о тебе, Платон. В последние дни — особенно часто. Я о тебе тревожусь. Предстоящая казнь, как мне кажется, воспринимается тобою слишком трагически: так, словно рушится мир. Мир твоей души. Или я ошибаюсь?

   — Ты не ошибаешься, учитель, — ответил Платон. — Смерть друга — горе, смерть учителя — беда, смерть отца — ужасное несчастье.

   — Отца? — переспросил Сократ, когда они присели рядом на тюремное жёсткое ложе.

   — Я долго не решался сказать тебе об этом, — тихо заговорил Платон, не глядя на Сократа. — И при других обстоятельствах не стал бы говорить, чтобы не смущать тебя своим нелепым признанием, какое не принято между мужчинами, потому что предполагает либо юношескую влюблённость, либо лесть ради корысти. Теперь же ни то ни другое невозможно. Я пришёл к тебе в последний раз, потому что не переживу твою смерть. Я не дойду до тюрьмы, моё сердце остановится перед её воротами. Это случится послезавтра, когда вернётся корабль с Делоса...

   — Ты уже знаешь?

   — Мне сказал начальник стражи. Ещё он велел передать тебе, что времени для размышлений осталось мало.

   — Всей жизни мало, чтобы поразмыслить обо всём, — сказал Сократ. — Но корабль с Делоса придёт завтра.

   — Завтра?! Купцы видели его у Кеоса.

   — Ночью будет хороший ветер и днём — тоже. Корабль придёт завтра.

   — Это предсказание, учитель?

   — Нет. Мне приснилось, — ответил Сократ. — Я вздремнул перед твоим приходом и услышал во сне чей-то голос: «Корабль придёт завтра». Уверен, что так и будет. Расстанемся завтра.

   — Страшно, — прижав руки к груди, прошептал Платон. — Очень страшно, учитель... Как мы будем жить без тебя?

   — Поговорим спокойно, — сказал Сократ, погладил Платона по плечу и, встав с ложа, вернулся к окну. — Я знаю, Платон, что ты хотел мне сказать. Если я ошибусь, поправь меня. Но, кажется, правда, что накануне смерти люди способны пророчествовать, боги в утешение награждают их перед смертью этим даром... Ты хотел сказать мне, что я как бы твой отец. Не я родил тебя, конечно, но, возможно, отец твоих мыслей. А ещё вернее то, что я помог родиться твоим мыслям. И вот я умираю, а тебе надо жить. Ты не знаешь, можно ли жить с теми мыслями, отцом которых я являюсь и за которые меня, в сущности, приговорили к смерти, а значит, приговорили и тебя, мой мальчик, и всех, кто предан справедливости и истине.

Открылась бездна зла, чтобы пожрать прекрасное и доброе. И эта бездна — лучший город мира. Вдруг страшно обнажилась его суть: даже совершенное государство несовместимо с правдой. Ты не останавливаешь меня, Платон, значит, я говорю всё правильно?

   — Да, — ответил Платон. — И лучше, чем сказал бы я. Говори, Сократ, прошу тебя. Мне кажется, что это даже не мы разговариваем, а наши души.

   — Итак, для правды в обществе есть единственный удел — это смерть, — продолжил Сократ. — Из всех печальных истин, которые открылись мне, эта самая печальная. И самая достоверная. И самая нестерпимая. Потому что, если удел правды — смерть, то удел зла и лжи — жизнь. И вот удел мыслящих людей: жить со злом и умереть для правды... Я всё ещё говорю правильно? — спросил Сократ.

   — Да, учитель. Ты говоришь как чёрный пророк...

   — Вот! Ты сказал то, что я чувствую. Мне не хочется пророчить правде смерть, но я всё же пророчу, потому что не сам я говорю, а бог во мне говорит. Никому не передавай моих слов, — вдруг попросил Сократ. — А сам я их не повторю. Ведь может так случиться, что я всё же ошибаюсь и бог вразумил меня не до конца. И хотя этот мир текуч и изменчив, никогда не может приблизиться к идеалу, к совершенству — это и трудно и невозможно, потому что он груб, — всё же, может быть, удастся перейти ту черту, которая разделяет зло и добро, перешагнуть на сторону добра. А двигаться в другую сторону — легко, потому что это падение в пропасть зла, без всяких усилий. — Сократ помолчал и добавил: — Но внутренний голос подсказывает мне, что происходит падение, ускоряющееся падение. Это хорошо видно на моей судьбе: сначала Афины воспринимали меня как человека надоедливого, беспокойного, неудобного, позже — как лишнего, нестерпимого и, наконец, — как преступника. Так зло ускоряет свой бег. Все старания мудрых и великих потерпели крах: мы имеем общество пустых, тёмных и самодовольных в своём невежестве и бездушности людей. Мне трудно уходить с этой мыслью, потому что жаль живущих. Мне весело уходить с этой мыслью, потому что я рад за умерших...